В одном из салонов, где исполняли контрдансы, моё внимание привлекла юная особа, окружённая многочисленными поклонниками. Все в этой группе изъяснялись по-французски, и, прислушавшись, я вскоре ещё больше проникся любопытством по причине слов и голоса прелестной незнакомки. Она употребляла в точности те же фразы, кои были изобретены мною и распространялись в некоторых парижских кружках. Должен сознаться в своей глупой наивности: видя эту молодую женщину, окружённую важными особами на императорском балу, я сразу же вообразил, будто маска скрывает лицо прелестной герцогини из окружения Людовика XV, у которой возник каприз потанцевать на берегах Невы. С нетерпением ожидал я минуты, когда она соизволит показать себя. Наконец, по прошествии часа она сняла маску, чтобы отдышаться, и я узнал, но кого бы вы думали? Маленькую Барэ, чулочницу с улицы Св.Гонория: семь лет назад я был приглашён на её свадьбу в Отель-Эльбёф. Каким образом оказалась она в Санкт-Петербурге? Я благословлял сей счастливый случай, тем более, что прошедшее после того время нисколько не убавило её очарования. Всё та же ослепительная кожа, прелестные зубки, розовый рот и томные глаза. Это наводило меня на мысль о столь же соблазнительном состоянии сокровенных её прелестей. Я стремительно подошёл к ней, но она сразу же надела маску.
— Слишком поздно, прелестная Барэ, я узнал вас. Она повернулась ко мне спиной и хотела уйти, но я схватил её за руку и спросил:
— Почему вы так боитесь? Неужели вы забыли своего друга из Отель-Эльбёф?
Она обернулась и смерила меня взглядом с головы до ног. Чтобы помочь её смешавшейся памяти, я подсказал:
— А как ваша коммерция? Всё ещё процветает? Довольны ли вы господином Барэ? Не решился ли он всё-таки завести детей?
При этом последнем вопросе она приложила пальчик к губам и, взяв меня под руку, увлекла в соседнюю залу, где никого не было.
— Я вижу, сударь, вы знавали меня в Париже. Теперь мне приходится скрывать моё тогдашнее положение. Но вам я могу открыться — сейчас меня зовут мадам Ланглад.
— В Париже я частенько встречал одного судебного советника с такой фамилией. Все считали его человеком отменных нравов...
— Именно он и обесчестил меня. За какие-нибудь полгода я сделалась несчастнейшей из женщин...
— А бедный Барэ, не умер ли он с горя? И каким образом этот господин Ланглад бросил свой суд и оказался в России?
— Ланглад остался в том же самом кресле, а мой муж в той же лавочке на улице Прувэр. Сюда я приехала с директором комической оперы.
— Который утешал вас во всех несчастьях...
— Это чудовище, подлец, державший меня впроголодь. Но небо послало мне покровителя...
— Конечно же, богатого и влиятельного?
— Это был польский посланник граф Ражевский. Теперь вы узнали мою историю и должны назвать себя.
— Я хочу доставить вам удовольствие догадаться самой. Не припоминаете ли вы иностранца, которому доверили в Париже один важный секрет?
— Какой же?
— То, что господин Барэ, ваш супруг, оставлял вас проводить ночи в одиночестве и совершенно не пользовался своими правами.
— Что-то не припоминаю, сударь. “Чёрт возьми, — подумал я, — значит мадам Барэ делала подобные признания не мне одному!”
— В таком случае, мадам, вы уж, верно, не забыли того, кто с вашей помощью примерял облегающие панталоны в задней комнате вашего магазина.
— Как! Господин Анатас.
— Нет, мадам, я не Анатас, но тот, кому доводилось обедать с вами наедине в “Пти-Полонь”.
— Так это вы, мой дорогой Рожэ! — она дотронулась до моей маски и сбросила её.
— Казанова! Вас привёл сюда мой добрый ангел!
— Не спешите, милая Барэ. Что скажет граф Ражевский?
— Граф уехал из России и не захотел взять меня в Варшаву.
— Тогда почему бы вам не возвратиться к бедному господину Барэ, такому доброму мужу? Ведь он просто сама доверчивость и кротость!
— Я уже думала об этом, но кто заплатит за дорогу?
— А здесь вы не можете чем-нибудь заняться?
— Я ничего не умею делать. На что годится бедная женщина? Играть в комедии, петь или танцевать на подмостках, или, наконец, приняться за недостойное ремесло.
Произнеся сии слова, она тут же назвала мне свой адрес, и я обещал явиться к ней в ближайшие дни, дабы возобновить наше знакомство. Вернулся я в гостиницу ещё до наступления дня и улёгся спать с полной решимостью не подниматься до самого часа богослужения, которое совершается с большой торжественностью в храме босоногих кармелитов. Пробудившись прекрасно выспавшимся, я с удивлением обнаружил, что ещё совсем темно, и тут же возвратился в царство Морфея. Глаза я открыл уже при ярком солнечном свете и, велев позвать парикмахера, в превеликой спешке надел парадное платье. Слуга спросил, не желаю ли я завтракать, но, умирая от голода, я всё-таки ответил:
— После мессы.
— Сегодня нет мессы, — возразил он.
— В воскресенье нет мессы, вы просто шутите!
— Сударь, сегодня понедельник, вы проспали тридцать часов.
И в самом деле, я проспал день Воскресения Господня. Это был единственный день в моей жизни, который можно с полным основанием назвать потерянным. Вместо того, чтобы слушать мессу, я отправился в дом генерала Мелиссино. У меня было к нему рекомендательное письмо от его бывшей любовницы мадам Лолио, и, благодаря сему обстоятельству, мне был оказан любезный приём. Генерал пригласил меня на всё будущее время к своим ужинам. Дом его содержался на французский манер: деликатесный стол, сухие вина, оживлённая беседа и ещё более оживлённая игра. Я сошёлся с его старшим сыном, женатым на княжне Долгорукой. В первый же вечер я занял место за столом фараона. Общество состояло из персон высшего света — проигрывали легко, а к удаче относились с безразличием. Скромность гостей, равно как и их высокое положение, делали немыслимым какой-либо скандал. Банкомётом был некий барон Лефорт, сын племянника знаменитого адмирала. Сей молодой человек оказался замешан в одном дурном деле и тем заслужил немилость императрицы. Во время коронации он получил привилегию основать лотерею на казённый счёт, но из-за неправильного ведения дел лотерея лопнула, и бедный барон попал в опалу.
Я играл с умеренностью, и моя прибыль ограничилась несколькими рублями. Князь на моих глазах разом проиграл десять тысяч, однако казался нимало сим не затронутым. Я громко выразил Лефорту своё восхищение подобным хладнокровием, столь редкостным среди игроков.
— Хороша заслуга! — отвечал барон. — Князь играет на слово и, конечно, как всегда, не заплатит.
— А его честь?
— Она не компрометируется от незаплаченных карточных долгов, по крайней мере, в нашей стране. У игроков есть неписанное правило — тот, кто играет на слово, может не платить. Выигравший подвергся бы осмеянию, если бы стал требовать свои деньги.
