четыре раза в сутки: два днем и два ночью, товарные составы-роботы с военными грузами… По ранним нормам в вахту входило десять человек, но их число все сокращали и сокращали, пока начальство не постановило, что с задачей может справиться, при дополнительной автоматизации, и один. И никто из командования даже не подумал о том, каково будет этому одному человеку…
Впрочем там, далеко, где сейчас был театр военных действий, наверно, намного хуже… Там рвутся снаряды, падают бомбы и каждый миг жизни может стать последним. Там была смерть, но там была и жизнь… Части после выполнения боевых задач возвращались на отдых, им порой даже давали увольнительные или отпуск домой. В глазах молоденького лейтенанта там была жизнь настоящих воинов, полная недоступных для него теперь прелестей. Истинная битва, которая для счастливцев, оставшихся в живых, сменялась почти мирной жизнью, а может, даже лучше: рестораны для фронтовиков, с танцами, с нежными аппетитными девушками, восхищенно взирающими на героев… Сладостная греза.
Здесь, на станции не было смерти в обличьях, свойственных войне, но не было и жизни, а лишь тусклое полурастительное существование. И в том, что он оказался, был виноват отец, который был знаком с теми, кто после училища раздает назначения на места службы. Каким путем он добился назначения своего сына на самый безопасный пост из всех возможных, неизвестно. На фронте постоянно требовались все новые и новые офицеры-железнодорожники, которые гибли от бесконечных атак ФОЮЧ по прифронтовым узлам снабжения. Но отцу удалось добиться практически невозможного. Только зачем Дмитровичу была теперь такая жизнь? Презираемый, заброшенный в совершенно одинокое место и вынужденный несмотря на близость к нервному срыву, выполнять свои обязанности. Те, кто подставляет свои головы под пули, всегда в большем почете, чем те, кто вынужден выполнять тяжелые, изматывающие, но не опасные обязанности. В опасности всегда есть романтика, не то, что здесь, в этой проклятой пустыне…
Лейтенант хорошо все помнил. Последний день. Проводы выпускников в прифронтовые районы. Поднято-торжественное и одновременно нервозное настроение, которое буквально переполняло всех. Гул летающих низко истребителей-перехватчиков, прикрывающих район Курской железнодорожной станции, смешивающийся с бравурными звуками военного духового оркестра, исполняющего государственный гимн и какие-то сентиментально-патриотические композиции. Учителя в парадной форме, грустно и строго смотрящие на радостно-оживленные молодые лица своих бывших учеников, с задумчивой печалью слушающие их напряженный смех. Родители, пришедшие проводить своих сыновей. Какие-то то плачущие, то улыбающиеся молодые девушки в гражданском платье или в форме женских тыловых батальонов. И его улыбающиеся товарищи, машущие руками из окон вагонов… И он, который по всем законам должен быть среди них, но почему-то стоящий на перроне, в толпе провожающих. Бывшие одногруппники-курсанты одеты в яркие темно-синие мундиры, к которым прикреплены золотые значки со скрещенными молотками… Он в унылой полевой форме тыловых техников, цвета бурой грязи с вкраплениями охры… Странно, что о маскировочной окраске тыловиков заботились больше, чем в передовых частях. Лейтенант видел полевую форму фронтовых частей, она была ярче, из лучшей, более добротной ткани, совершенно иной раскраски, бело-серой. Она была красива. То же, что ему пришлось натянуть, больше напоминало безобразный балахон со множеством карманов. В некоторых местах, даже, несмотря на то, что форма был только со склада, были жирные противные подтеки технической смазки, как будто специально, чтобы унизить ее обладателя. Ему было почему-то стыдно и противно, неуютно и даже немного завидно по отношению к тем, кто сейчас, возможно, ехал навстречу собственной гибели. Он стал вызывать такие же чувства окружающих, как крыса, явившаяся на праздник людей. А в чем он собственно был виноват? Еще неизвестно, кому лучше: тому, кто рискует собой на фронте, или тому, кто обречен месяцами сидеть один в пустыне? Да хоть кто-нибудь из этих бросающих презрительные, уничижающие взгляды, среди этих провожающих девушек и пожилых женщин, стариков и детей знает, что такое одна одинокая ночь зимой в пустыне, когда до ближайшего аула сто километров, а ты вынужден соблюдать полное радиомолчание? И так не день, не два, а пять-шесть месяцев, а после недельного перерыва на не менее одинокой унылой базе все повторялось опять! Разве это можно объяснить? Да тогда и он этого не знал, и поэтому ему было еще унизительнее просто быть одетым в злосчастную тыловую форму. А чего стоят учителя, которые перестали и вовсе его замечать, хотя во время учебы ставили его в пример и гордились его успехами. Одним лишь назначением, с таким трудом выхлопотанное отцом, сделало лейтенанта Дмитровича чужим и презираемым в этом сумасшедшем обществе, которое привыкло рассуждать согласно системе государственного идиотизма, прославляющего смерть за Родину и презирающего жизнь за нее.
На место своего назначения он отправился в тот же день, но вечером, и его никто не провожал…Ни одна живая душа. Он забросил рюкзак в вагон грузо-пассажирского служебного поезда, в котором хозяйничала отвратительная толстая женщина и два старика с нашивками резервистов и отправился в путь. По дороге он сменил пять или шесть таких поездов, пока не оказался на месте. В небольшом хмуром городке, на границе с пустыней. Городок был хмур и скучен, но он бы показался Евродиснейлендом по сравнению с тем место, где он вскоре очутился. Станция без названия под номером 372. И ты один. В течение пяти месяцев вахты – один. Не уйти и не убежать, не столько даже по причине воинского долга, сколько оттого, что это невозможно физически. Настоящая бесконечная тюрьма, карцер-одиночка без стен, но от этого не мене унылый, а может даже более. Просто жуткое место…
Пришел первый автоматический состав: вызывающее приступ технофобии сооружение на колесах, без единого окошка, без единого намека на человеческое содержание. Состав был похож на длинную (более пятидесяти вагонов), безглазую (ни фар, ни прожектора, ни единого огонька) гусеницу грязно-бурого цвета. Гусеница остановилась с шипением сжатого воздуха, вырывающегося из клапанов тормозной системы, пронзительно взвизгнула, подавая сигнал к собственной заправке. К ее голове, представленной локомотивом, потянулся хобот заправочного устройства. В это время Дмитрович сидел за монитором управляющего компьютера и просто контролировал все происходящие процессы, запуская программу проверки как бортовых систем автоматического состава, так и, при необходимости, терминалов самой станции. Запускать и проверять программы – вот и вся основная работа. Программа всегда в конце выдавала длинную таблицу со списком всех проверяемых устройств: компрессоров, приводов, охладителей, резервуарных контроллеров; и против каждой графы всегда горел зеленый маячок, свидетельствующий о безукоризненном функционировании.. И Дмитровичу иногда очень хотелось, чтобы хотя бы один маячок стал оранжевым («требуется
