— Вряд ли, Павел Родионович, могу быть вам чем-нибудь полезным по этой части. Особых знакомств ни в Козлове, ни в губернии не имею. Рана вот еще… Вышибла на целый месяц.
— Жаль, — поскучнел священник. — Думал беседой насладиться… Значит, не имеете знакомств… А какая ж нужда, извините за любопытство, все-таки привела вас в нашу губернию?
“Неймется тебе, — подумал Сибирцев. — Нет, брат, не уйдешь ты отсюда просто так. Не за тем явился…”
— Долг, Павел Родионович… — и, заметив его удивленно поднятые брови, добавил: — Не должок, нет — долг.
— Я так полагаю, что ваше недавнее прошлое и мой сан позволяют мне быть с вами откровенным?
— Сделайте одолжение.
— Поймите меня, Михаил Александрович, — начал священник, придвинувшись к Сибирцеву вместе со стулом и переходя на доверительный топ, — разве вам не показалось бы странным… ну, скажем, трудно объяснимым то обстоятельство, что достаточно умный и опытный, как мне представляется, человек приезжает в места, мало ему знакомые, в разгар известных событий, его тяжело ранят — кто и как, я не спрашиваю, — а затем он появляется в нашей глуши и валяется, как вы сами изволили выразиться, в койке, не обращая внимания на происходящие вокруг катаклизмы? Вам это, повторяю, не показалось бы странным?
— Ну, предположим. Какой же вы делаете из этого вывод?
— А такой, уважаемый Михаил Александрович, что вам приходится нынче здесь быть. Надо вам тут быть. И нет у вас иного выхода…
Сибирцев долгим и пристальным взглядом смотрел в глаза священника, уловил в них мелькнувшее торжество. Видимо, тот был почти уверен в своей догадке. Ну что ж, совсем хорошо, надо помочь.
— Возможно, вы и правы… — задумчиво произнес он. — Возможно…
— Ну, посудите сами, Михаил Александрович, — голос священника нетерпеливо дрогнул. — А я ведь давненько наблюдаю за вами.
— Хорошо, — через силу сказал Сибирцев. — Хотя, признаюсь честно, даже не догадываюсь, как вам это удавалось.
— Слухами, изволите видеть, земля полнится. Да и личный интерес имею.
— Что ж, откровенность за откровенность. Что вас интересует? Только конкретнее, пожалуйста. Ежели смогу — отвечу.
— Откуда вы? — с готовностью начал священник.
— Откуда?.. Ну, скажем, из Омска.
— Омск… — недоверчиво и вроде бы разочарованно протянул Павел Родионович. — Экая даль… И что за надобность такая?
— А вы что же считаете: Тамбов — единственная наша ставка? Хороши бы мы были…
— Посмею возразить. Не знаю, как в других губерниях, но здесь у нас имеется мощь великая, Александр Степаныч…
— Ах, оставьте, Павел Родинович. Битая карта этот ваш Антонов. Сколько он еще сумеет продержаться? Неделю? Месяц? Вы в курсе происходящего?
— Ну-у, в меру сил…
— Тогда вы должны знать, что сюда стянуты регулярные войска. Это вам не милиция и не продотряды. Это — конец.
— Я не столь пессимистичен, позволю заметить.
— Разумеется, вы оптимист. Только Виктор Михайлович отчего-то не очень разделяет ваш оптимизм. Скорее, наоборот.
— Вы имеете в виду, простите, Чернова?
— Да. Потому и Главсибштаб принял решение временно уйти в подполье. У нас ведь тоже потери. Чека взяла Тагунова, Данилова, Юдина. Вам, вероятно, эти фамилии мало что говорят, но для нас урон серьезный. Члены сибирского областного комитета партии эсеров…
— А вы, Михаил Александрович, имеете отношение к штабу?
— Самое непосредственное, Павел Родионович… Ладно, так и быть, взгляните. — Сибирцев вынул из кармана второй свой мандат, врученный ему в Москве.
Это был фактически подлинный документ за подписью полковника Гривицкого, начальника военного отдела сибирского “Крестьянского союза”. Он был известен в свое время Сибирцеву: встречались в ставке Колчака. Позже Гривицкий был пленен Красной Армией, но бежал из лагеря и вскоре организовал в Омске подпольную организацию из бывших офицеров-белогвардейцев. После объединения его организации с эсеровским “Крестьянским союзом” возглавил военный отдел. Помимо всего прочего, в Красноярской губернии действовал комитет “Союза трудового крестьянства”, руководимый однофамильцем Сибирцева. Так что можно было считать мандат, выданный Лацисом, подлинным. С ним Михаил Сибирцев и направлялся Главсибштабом на Тамбовщину, к Антонову, для установления прямых контактов и выработки общей программы действий “Союза”, имея в виду при этом серию крупных провалов, преследовавших сибирскую организацию.
Священник внимательнейшим образом ознакомился с мандатом и удовлетворенно протянул Сибирцеву.
— А я ведь с Петром Никаноровичем Гривицким…
— Никандровичем.
— Да, простите, Никандровичем, был знаком, знаком… Как-то он нынче?
— По-прежнему, Павел Родионович. Усы сбрил.
— Сбрил? Скажите… Лихой был подпоручик.
“Знал бы ты, что сидит сейчас твой Гривицкий в чека у Павлуновского и вовсю дает показания…” — подумал Сибирцев.
— Так вы, следовательно, к Александру Степановичу.
— Шел, да, как понимаете, не добрался. А теперь, видно, уже поздно. И боюсь, что в нынешних обстоятельствах те мои связи, что имелись, могли нарушиться.
— Позвольте заметить: Антонов — еще не вся организация. О фельдшере Медведеве не наслышаны? В Козлове.
— Медведев, говорите? — задумался Сибирцев. — Кажется, я должен вас крепко огорчить, Павел Родионович. Нет его. В конце марта его забрали чекисты.
— Что вы! Побойтесь бога! — испугался священник. — Откуда у вас такие сведения?
— Увы, знаю, что говорю. Я ведь и сам едва ушел.
— Как же так?! — Священник вскочил и стал взволнованно ходить по террасе. — Мне сказали: он в отъезде… Что ж теперь с оружием?.. У нас ведь все готово. И оружие… И организация…
— Я вас очень огорчил, Павел Родионович? Как же вы не знали?
— Да, это очень плохая весть… Как я не знал? Простите, Михаил Александрович, но я вынужден отбыть… Сделать кое-какие распоряжения.
— Медведев, это — очень серьезно?
— Не хочу оказаться прорицателем, но опасаюсь, как бы это не стало началом… Однако же нам следует обезопаситься. Да и для вас надобно приискать связи… Назову я вам верных людей. Назову. Завтра же, Михаил Александрович. Дело-то наше общее. — Он высунулся в темноту и негромко крикнул: — Егорий!
Появился старик. Священник указал ему на стол:
— Прибери да ступай к калитке. Я догоню… Ну, любезнейший Михаил Александрович, разрешите откланяться. Весьма рад, весьма, — приговаривал он, поглядывая на старика, убиравшего все остатки в корзину, и подталкивая его к выходу. — Без соли, без хлеба — какая беседа!
