Он стащил гимнастерку.
— Вот это да! — ахнул дежурный.
На груди у капитана красовалась могила с крестом, на предплечьях затейливо переплетались кинжалы и змеи.
— Серьезно, — закачал головой Павлов, — штучная работа, где это ты?
— Я ж детдомовский, кололись от глупого шика. Не поверите, мне в сороковом путевку дали в Ялту, так я днем купаться стеснялся. Ночью бегал.
— Быть посему, — Павлов пошел к дверям. — Иди переодеваться.
Подполковник пошел к дверям.
— Витя, — повернулся к дежурному капитан, — у тебя гранаты есть?
— Лимонки.
— Дай одну.
Лес у деревни Смолы. 12 сентября 1944 г. 8.00.
Повозка подъехала к развалинам часовни ровно в полдень. Токмаков соскочил на землю, хлопнул Ромуза по плечу.
— Ну, бывай, друг, Зоське скажи, чтоб не скучала, бимбер готовь, скоро вернусь, — громко крикнул он и добавил шепотом: — Езжай, помни, ты под прицелом.
Ромуз стремительно развернул подводу и, нахлестывая лошадь, помчался к городу.
Токмаков огляделся, поднял мешок, подошел к часовне. Христос с отбитыми взрывом ногами печально глядел на лес, дорогу, на красоту осени.
Токмаков бросил мешок и сел, прислонясь спиной к нагретым солнцем камням.
Время таяло. Никто не подходил. Ему было жарко сидеть на солнце, и он скинул старую штопаную гимнастерку. Здесь не ялтинский пляж, и стесняться ему было некого.
Время шло. Никого.
Токмаков закрыл глаза и задремал.
Он открыл глаза и увидел сапоги. Он даже успел различить прилипшие листья на высоких хромовых голенищах.
Он поднял глаза.
Над ним стоял человек в щеголеватых бриджах и кожаной немецкой куртке. Потом он увидел прямо перед собою автоматный ствол.
Он лениво поднял руку и отвел его в сторону:
— Не люблю.
— Никто не любит, — усмехнулся человек. — Ты кто?
— А ты?
— Я Рокита.
— А, это ты, — Токмаков неохотно поднялся, — а я сапожник.
— Оружие есть? — спросил Рокита.
Токмаков развязал горловину мешка и вынул нож.
— Это не оружие.
— Смотря где, у нас в городах лучше не надо.
— Вор?
— Законник.
— Сидел? — Рокита с интересом рассматривал татуировку.
— Было.
— Ну, как там?
— Попадешь — узнаешь.
— Смелый, — Рокита повернул автомат стволом вниз. — Законник, машину видел?
— Видел.
— Кури, — Рокита протянул пачку сигарет «Каро».
— Богато живете.
Они закурили. Помолчали.
— Работы на три дня, — сказал Рокита.
— Моя доля?
— Сорок тысяч.
— Годится. Потом разбегаемся, ни вы меня, ни я вас не знаю. Я подаюсь на восток.
— Там посмотрим.
— И помни: я на мокрое не пойду.
— Посмотрим. Документы хорошие?
Токмаков кивнул.
— Пойдешь в деревню, начнешь сапожничать, тебя мой человек найдет.
— Как я его узнаю?
— Убогий он.
— Это как?
— Кривобокий.
— Компания.
Токмаков засмеялся и потянулся.
— Ты, старшой, мои права возьми, не дай бог сапожник да с правами.
— Давай.
Токмаков расстегнул карман гимнастерки, вытащил пачку бумажек, протянул Роките. Тот, не глядя, сунул их в карман куртки.
— Цветные в деревне есть?
— Кто?
— Мильтоны.
— А, есть двое, там Волощук, староста советский, сволочь одноногая, его особенно берегись.
— Как мне дойти до деревни?
— По этой тропинке на большак, а там прямо.
— Я пошел.
Токмаков пошел по тропинке, спиной ощущая злой глазок «шмайссера».
Деревня Смолы. 12 сентября 1944 г.
Волощук, Гончак и Давыдочев обедали. Они сидели в избе Волощука, которая была одновременно и сельсоветом, и жильем.
На столе стоял закопченный чугун с картошкой, лежал на газете шмат сала, в котелке виднелись огурцы.
— Может, консервы открыть? — спросил Давыдочев.
Он сидел, прислонившись спиной к лавке, положив рядом автомат.
— Да зачем, пока жратва есть, — ответил из угла Гончак.
Он снял гимнастерку, и рубашка его белоснежно белела в углу избы.
Волощук нарезал сало трофейным штыком-кинжалом. Резал его крупно, от души.
— Устал, — сказал он. — Ноги горят просто. Всю деревню обскакал. Госпоставку распределял по дворам.
— Когда свозить будут? — спросил Гончак.
— С утра.
— Куда складывать?
— В амбаре у Гронского. Амбар же теперь пустой.
— Опасное это дело, — Гончак взял сало, — а вдруг банда?
— Будем спать в амбаре, — сказал Давыдочев.
— Оно конечно, лейтенант, только потом все это хозяйство через лес везти надо.
За окном залаяла, забилась на цепи собака.
Давыдочев схватил автомат, передернул затвор. Гончак выглянул в окно.
От калитки к дому шел человек в польской полевой форме.
Скрипнуло крыльцо, загремело в сенях.
— Можно?
— Заходи.
— Я — Гронский, сын Казимира Гронского, Станислав.
— А…
Волощук улыбнулся, встал.
— Здравствуй, товарищ Гронский, здравствуй. Как, на совсем или в отпуск?
— Отпуск по ранению, две недели. Где мои, староста, то есть, простите, председатель?
— В город к брату подались, да ты не сомневайся, живы они, здоровы.
Гронский достал документы, положил на стол.
Давыдочев взял их, посмотрел внимательно, протянул Гронскому.
— Ну, что ж, — Гронский встал, — мне пора. В город пойду.
— Послушай, капрал…
Волощук подхватил костыли, заковылял к Гронскому.
— Поживи у нас. Дня три всего. Банда в лесу, а ты парень боевой, — Волощук щелкнул по колодке на гимнастерке Гронского. — Всего три дня. Помоги нам в город госпоставки свезти.
— Не могу, председатель. Ты же сам солдат. Я своих не видел с сорок первого.
— Жаль. Дам тебе завтра подводу, автомат дам. И поедешь.
— Ну — коли так — спасибо, а я пока дом осмотрю. Как стемнеет, ко мне прошу, закусить. Часиков так, — Гронский откинул рукав так, чтобы все видели часы, — в девять.
— Добро.
Волощук вышел на порог и увидел человека, сидящего на крыльце.
— Ты кто?
Человек поднялся, достал кучу справок и квитанционную книжку.
Волощук прочел справку, улыбнулся.
— Вот это дело. Сапожник нам нужен. А то я в районе просил, обещали еще месяц назад.
— План-то будет? Я ж от артели работаю.
— Будет, а ты чего не в армии? — подозрительно спросил председатель.
— Там справка, контуженый я. Эпилепсия.
Волощук с сожалением посмотрел на здорового симпатичного парня.
