Возвратившись домой столь же целомудренным, каковым из него вышел, я едва успел увернуться от брошенной Заирой бутылки, после чего девица начала кататься по полу, словно в припадке падучей, покушаясь разбить себе голову. Я подбежал к ней и стал звать на помощь, не сомневаясь, что она сделалась безумной. Но тут же картина переменилась — она принялась осыпать меня упрёками и бросила в лицо колоду карт, по которым будто бы узнала о моей измене. Вместо ответа я собрал карты и, швырнув их в огонь, объявил малютке, что не могу более оставаться с нею, коль скоро она покушается убить меня. Я признался, что провёл ночь у Бомбака в обществе Ларивьер, но отверг все ее обвинения, нимало не погрешив при этом против истины. После сего я улёгся в постель и почти сразу заснул. При моём пробуждении она сидела у моего изголовья и со слезами умоляла о прощении. Гнев мой рассеялся, и я оказал ей те знаки приверженности, кои столь приятны женщинам.
Через два дня после сей сцены мы вместе с малюткой отправились в Москву. Это путешествие доставило ей величайшее счастье. Я возбудил у сей юной девицы истинную страсть и вот почему: во-первых, она садилась за мой стол, что было для неё изрядным знаком внимания; во-вторых, время от времени я навещал вместе с нею её родителей; и, наконец, нельзя не сказать, что, следуя русскому обычаю, я употреблял иногда палку. Последнее там совершенно необходимо. От русских ничего не добьёшься убеждением, каковое они не в состоянии уразуметь. Слова бесполезны, всё делает битьё. Проученный раб всегда скажет: “Хозяин мог выгнать меня, но не сделал этого. Значит, он любит меня, и я должен угождать ему”. Я.взял себе в услужение казака, говорившего по-французски. Иногда он выпивал слишком много водки, и тогда я обращался к нему с укорами. Один приятель сказал мне: “Остерегитесь, вы не бьёте своего слугу, и он побьёт вас”. Почти так оно и случилось. Однажды, когда он был совершенно пьян, я изругал его последними словами и пригрозил рукой. Схвативши палку, он кинулся на меня и ударил бы, если бы я не свалил его с ног. Русский раб, столь послушный и мягкий, в опьянении страшен. Стакан водки делает его диким зверем. Вот главный порок этого народа — они слишком много пьют. Но грех сей простителен, ибо проистекает от суровости климата. Кучер, дожидающийся на улице своих хозяев, прибегает к водке, дабы облегчить для себя холод. Первый стакан влечёт за собою второй, и, в конце концов, лекарство делается хуже недуга. Если кучер поддаётся сну, то уже не проснётся. Иностранцы лишались здесь носа или уха, а то и доброй половины щеки. Однажды утром, когда я ехал в Петергоф, мне попался навстречу один русский, который вдруг, набрав снега, кинулся ко мне и, сильно схватив меня, стал тереть моё левое ухо. В первую минуту я хотел защищаться, но, к счастью, всё-таки понял, что его подвигнуло на сие чувство жалости. В самом деле, ухо моё стало замораживаться, и добряк понял это по выступившим белым пятнам.
Незадолго до отъезда моего в Москву императрица поручила своему архитектору Ринальди соорудить на Дворцовой площади большой деревянный амфитеатр, план коего мне довелось видеть. Её Величество намеревалась устроить там конный турнир, где блистал бы весь цвет воинства. Однако же празднество сие не состоялось по причине дурной погоды. На афише значилось, что турнир состоится в первый погожий день, но этот день так и не наступил. В Санкт-Петербурге редко случается утро без дождя, ветра или снега. Итальянцы не сомневаются в хорошей погоде, русским же всегда следует ожидать плохой. Мне всякий раз хочется смеяться, когда путешественники из России с гордостью говорят о чистом небе своего отечества. Сам же я ничего, кроме серого тумана, изрыгавшего густые хлопья снега, так и не увидел. Возвратимся, однако, к моему путешествию в Москву.
Мы выехали из Петербурга вечером, о чём возвестил пушечный выстрел, без коего было бы невозможно понять это, поелику в конце мая ночей там не бывает. В полночь без свечи можно прочесть письмо. Великолепно, не правда ли? Согласен, но всё-таки со временем это приедается, подобно тому, как пространная острота теряет свою прелесть. На что надобен день, беспрерывно длящийся в течение семи недель? Но я всё забываю о поездке в Москву.
За двадцать четыре рубля я нанял кучера и шесть лошадей. Недорого, если взять в соображение, что длина пути составляет семьсот вёрст, или почти пятьсот итальянских лье. Мы ступили на землю только в Новгороде, и там мне показалось, что возница наш очень грустен. Я спросил о причине сего, и он ответствовал, что одна из лошадей отказывается от пищи и, по всей вероятности, придётся пожертвовать моим путешествием. Я пошёл с ним в конюшню, где и в самом деле бедное животное стояло недвижимо с опущенной головой, не подавая признаков жизни. Возница обратился к нему с проповедью и в самых ласковых выражениях просил поесть хоть немного. Он ласкал его и целовал ноздри, но совершенно бесполезно. Тогда добряк ударился в слёзы, я же умирал от смеха, видя его старания растрогать животное изъявлениями своей любви. Прошло с четверть часа, но мы совершенно ничего не добились, а у возницы уже иссякли слёзы. Тогда решил он переменить способ убеждения и впал в ярость. Обозвав несчастного ленивцем и упрямцем, он вытащил его из конюшни и принялся лупить палкой. После сего, отведя обратно в стойло, снова предложил корм. Животное стало есть, мир восстановился, и путешествие моё было спасено. Только в России палка может творить подобные чудеса. Но, говорят, теперь она уже не так действенна. У русских, на их беду, вера в неё ослабла. Они развратились и перенимают французские обычаи. Лучше поопаслись бы сего! Как далеки теперь времена Петра Великого, когда палка употреблялась с регулярностью и соблюдением чинов. Полковник получал кнут от генерала и назначал его капитану. Сей последний — лейтенанту, а тот, в свою очередь, угощал им капрала. Только солдат не мог ни на ком отыграться и получал удары со всех сторон.
В Москве мы остановились у хорошего трактирщика. Подкрепившись обедом, который всегда необходим мне после длительного путешествия, я взял наёмный экипаж и поехал с рекомендательными письмами. В промежутках между этими визитами я мог показать Москву моей маленькой Заире. Всё было ей любопытно, и каждое сооружение повергало в изумление. Мне запомнилось лишь одно происшествие во время сей прогулки — от страшного грохота колоколов у меня заложило уши. На следующий день я принимал ответные визиты. Каждый приглашал меня к обеду вместе с моей воспитанницей. Г-н де Демидов выказал в отношении её и меня особливую любезность. Должен заметить, что малютка ничего не упустила, дабы оправдать таковое внимание. Во всех домах, куда я её привозил, все единогласно восхваляли непринуждённость её манер и красоту. Мне же было приятно то, что никого не заботило, вправду ли она моя воспитанница или же просто любовница и служанка. В этом отношении русские из всех прочих народов доставляют менее всего стеснения. Их жизненная философия достойна самых цивилизованных наций.
