— Спасибо, товарищ командующий! Действительно, боевой друг, испытанный…
— Счастливого вам возвращения!..
…Очень хорошо запомнились мне последние минуты перед вылетом.
Вечер выдался на славу: теплый, безветренный. Мы слушали выпуск последних известий с фронта по рации Дмитрия Стенько, когда к дому подкатил в «эмке» полковник Белов.
Он был, как обычно, спокоен, немногоречив, и только натянутая веселость произносимых им шуток и замечаний выдавали его глубокую внутреннюю тревогу. Мне всегда казалось, что полковник сильнее нас самих переживал наше горе и радости и те всевозможные невзгоды, которые подстерегали нас, его подчиненных, на трудном пути к очередной цели. Но еще не было случая, чтобы я уходил через линию фронта, не почерпнув моральной поддержки в силе, собранности и сосредоточенной энергии полковника.
В памяти моей странно переплетаются важные, но полустертые временем факты с фактами не столь уж важными, но по сей день сохранившими свою яркость. Очень хорошо запомнились мне последние минуты перед вылетом. Вот стоим мы в темноте, у самолета, подает мне руку и называется лейтенантом Лященко маленький человек; вот кричит что-то полковник Белов, но голос его заглушается шумом заработавших моторов. Я отказываюсь, но полковник усиленно сует мне свои кожаные, на меху, перчатки. Наверное, весь состав легкобомбардировочной эскадрильи высыпал на поле провожать нас в ту памятную сентябрьскую ночь. Мы — я и Стенько — смущенно улыбаемся: подумаешь, дело какое! Я на ощупь нахожу, пожимаю чьи-то дружеские руки. Лиц не разглядишь. Вспыхивают только огоньки папирос… Вот стоит передо мной Дмитрий Стенько. Он не подает мне руки. И я не протягиваю ему свою. Через час-два мы встретимся…
— Ну, пока! — говорит он и идет к своему самолету.
«А может быть, все-таки нужно было бы пожать руку Дмитрию? — думал я, устраиваясь поудобнее в кабине позади летчика. — Кто знает!..»
Мотор взревел с такой силой, что затряслась не только тонкая обшивка «По-2» — задрожала, казалось, ночь вокруг. Рев этот проникал в меня, и все внутри вместе с сжавшимся на миг сердцем сделалось слаженным мощным механизмом — я не существовал уже отдельно от самолета. Во мне закипела та буйная и хмельная радость, о которой с удивлением и восторгом вспоминают наши десантники, наши партизаны — каждый, кто дерзал в бою. Ее я испытывал и раньше. Точно так же огнем пронизывает все твое тело команда «Готовсь!», когда ты стоишь над немецким тылом у люка самолета или когда появляется из-за поворота автоколонна немцев и вот-вот обрушится на них шквал огня партизанских автоматов. Тогда, в эти незабываемые минуты, храня внешнее спокойствие, ты дрожишь, как этот вот незаменимый, славный «По-2», ты не в силах сдержать опаляющей огнем радости боя.
Ночь была светлая, лунная…
Под Прагой, предместьем Варшавы, занятой войсками нашего фронта, предъявили мы наш «паспорт» — зеленую опознавательную ракету и пошли на резкое снижение, перелетая Вислу на бреющем полете. Немцы сразу же нащупали нас установленными над Вислой прожекторами, открыли огонь. За гулом моторов — наши самолеты летели рядышком — слышались частые разрывы снарядов, повизгивание шрапнели. Трассирующие пули прокладывали в багровой мгле цветной пунктир, отражаемый близкой гладью реки. Трассирующие неслись навстречу нашим самолетам, задние заметно отставали, передние горели все ярче, и мы видели, как осколками метеора проносятся они совсем близко от смехотворно тонкой «кожи» наших «уточек». С каждой секундой делалось горячей — немцы вели зенитный огонь со всех варшавских окраин. Только центр города безмолвствовал, он казался нам сверху обрамленной венком орудийных вспышек глубокой черной ямой. А диаметр ее, я заметил, был не столь уж велик.
Я забыл о зенитках. Главное — не попасть к немцам. «Ну, лейтенант Лященко, не подкачай!..»
Пилот поднял руку. Это мне!.. Борясь с бешено свистящим в ушах, насквозь пронизывающим ветром, я выбрался на плоскость и какое-то время держался на ней, соскальзывая, напрягая все силы. Внизу занятые повстанцами кварталы густо дымились, местами проглядывало пламя. Очертания ясно различаемых теперь улиц, кварталов, площадей узнавались по запечатленной в памяти карте Варшавы…
Вот это, должно быть, мост Понятовского, а это, верно, Маршалковская. Последняя минута… Не зная толком зачем, рискуя сорваться, я снимаю перчатки полковника, отдаю их пилоту. Мы все еще над немцами… Мельком взглянул на часы: 3.10. Лященко выключил мотор, слышнее стало завывание ветра, слышнее выстрелы… Ближе… Ниже… Где Дмитрий? Заставляю себя смотреть вниз… Пилот, Лященко!.. Что же он медлит?!
В ту секунду, когда земля стала невыносимо близко, когда остовы многоэтажных домов часто замелькали подо мной, чуть не царапая фюзеляж, Лященко резко взмахнул рукой: «Пошел!»
Часто вспоминал я потом этот полет и прыжок, но до сих пор не могу избавиться от впечатления, что парашют раскрылся в тот самый момент, когда я приземлился, — с такой критически малой высоты я выбросился из самолета.
Помню едкий запах гари. Снизу метнулись скалы домов, пики балок, изувеченные стропила крыш. От сильного удара потемнело в глазах…
Когда я пришел немного в себя, то смутно, как бы со стороны, осознал, что жив. Правой ослабевшей рукой провел по голове, по лицу, ощупал грудь. Левая рука, по самое плечо налитая жаром и тяжестью, была неподвижна. Я попытался согнуть ноги в коленях: они одеревенели, но все-таки повиновались. Кругом — непроглядная мгла, а в ней мелькают какие-то неуловимые искры. Очевидно, у меня рябит в глазах… Кружилась голова, сильно тошнило. Неужели я ослеп?
…Медленно возвращались ко мне слух и зрение. Я лежал на груде раскрошенного кирпича, бетона и битого стекла. Откуда-то снизу сочился удушливый дым. Меня охватило такое волнение, что я едва смог трясущейся рукой дотянуться до финки… Спокойнее, спокойнее!.. Ну вот, наконец-то! Не легко одной рукой собрать стропы, обрезать их, особенно когда не можешь избавиться от этой проклятой торопливости…
Невдалеке послышался шорох осыпающегося щебня. Я выронил финку и схватился за гранату у пояса… Тихо…
Подождав немного, отстегиваю карабины лямок на груди, стаскиваю с левого плеча планшет. Пистолет на месте. Хорошо!
Снова слышится шорох. В дыму, где неясно вырисовывались причудливо изогнутые железные балки, я начал различать какие-то тени. В это время в лицо мне ударил луч прожектора. Неподалеку, выделяясь из хаотического гула, громко затрещали автоматные и пулеметные очереди. Свет скользнул и исчез, стрельба утихла. Прошла минута тишины. Опять!.. Опять тот же шорох. Глухо, неразборчиво прозвучала брошенная кем-то фраза.
