Доктор весело нажал кнопку у двери и с улыбкой обернулся к Дорну:
— Помните, как вы меня уверяли, что знаете настоящий характер отношения и чувства к вам Джеммы?
— Ну?
— Ну а видите, вот она приехала встретить нас здесь, а не осталась у Дины Николаевны. Вы знаете сами отлично, что приготавливать здесь решительно нечего… Чтобы подать завтрак, нужно десять минут. Просто она не хотела встречаться с вами при посторонних, которые могли заметить её волнение.
— Доктор! Опять вы…
— Да пойдёмте же, наконец… глупый! Однако что же они не отпирают? На веранде, что ли?
Он толкнул нетерпеливо дверь и убедился, что та не заперта.
— Странно! — выронил он с искрой внезапной тревоги в голосе.
Оба они быстро вошли в переднюю и в ужасе остолбенели.
На полу, скорченная в три погибели, с разинутым ртом, заткнутым свёрнутым в комок вуалем Джеммы, с выпученными от ужаса и духоты глазами, валялась молоденькая горничная Дины, тамулка Кани-Помле.
Ноги у неё были крепко спелёнаты чесучовым автомобильным плащом Джеммы и поверх него перевязаны верёвкой до самого пояса, на уровне которого те же верёвки прихватывали ей руки, впиваясь в тело… В этом виде она походила на маленькую мумию, вынутую из саркофага.
Доктор бросился к ней и наклонился, пытаясь развязать девушку и освободить от ужасного замка её рот. А Дорн, с живостью и ловкостью, которых никто не мог бы заподозрить в его неуклюжей сутулой фигуре, одним прыжком перемахнув через них обоих, бросился во внутренние комнаты.
Индуска была жива, но страшно напугана.
Освобождённая от вуаля, она не могла вымолвить ни слова и только бессмысленно ворочала белками, пока доктор освобождал её от верёвок.
— А!.. — хриплый, сухой и короткий, но полный бесконечного, невыразимого отчаяния, донёсся с веранды крик Дорна.
Доктор, оставив индуску, кинулся на помощь.
На веранде в своём любимом шезлонге полулежала знакомая гибкая фигура. С первого взгляда можно было подумать, что она задремала, истомлённая зноем тропического утра. Так спокойна была поза её стройного тела, так свободно уронила она на колени свои смуглые руки и откинула на плетёную спинку шезлонга свою бронзовую кудрявую головку.
Доктор подбежал вплотную и в ужасе отпрянул.
Из-под полуопущенных пушистых ресниц Джеммы одними белками тускло мерцали мёртвые, странно выпятившиеся изнутри глаза… Маленький язык чуть высунулся из посиневших губ и судорожно был прикушен зубами.
Обвивая левую руку живым браслетом, на своём обычном месте сторожила свою госпожу Нанни… Почуяв пришедших, она обиженно откинула свою вздутую шею и с шипом разинула пасть… Она верно сторожила Джемму, но что могла она сделать своим слабым беззубым, лишённым страшного оружия ртом?
Доктор быстро наклонился к Джемме.
Шею её, врезавшись в нежное смуглое тело, обвивал тонкий нежно-кремовый шёлковый шнур. Сзади затылка тускло мерцала узенькая гранёная металлическая полоска.
— Туги! — в ужасе прошептал доктор.
Он знал эту работу, когда одним лёгким движением стальной полоски, продетой сзади в шёлковую петлю, профессиональный убийца, член страшной секты поклонников «Кали», ломает своей жертве позвонки шеи.
Помощь здесь бесполезна.
Он обернулся к Дорну.
Тот, весь свинцовый, с изменившимся до ужаса лицом, по-бычачьи опустив голову и впившись исподлобья остановившимися, налитыми кровью глазами в мёртвое лицо, судорожно кусал и глотал воздух, задыхаясь.
— Дорн?! — с ужасом двинулся к нему доктор.
— Кто бы… ни… был… — тихо, раздельно прошипел студент страшным придушенным свистящим хрипом. — Кто бы… где бы ни был… слышишь… чёрт, дьявол… кто угодно!.. Клянусь, я… ото…
Он, как подкошенный, грохнулся на пол в глубоком обмороке…
Доктор Чёрный, в шёлковом, вышитом фигурами драконов халате, в мягких войлочных туфлях на белой оленьей подошве, ступавшей неслышно и мягко, с янтарными чётками в руках, в жёлтом шёлковом колпачке, безобразившем его красивое лицо, сидел в кресле с высокой спинкой, в том самом кресле, в котором три месяца назад Дорн исполнял обязанности сиделки у постели Беляева. Да и комната была, очевидно, та же. Те же обтянутые вышитым золотистым шёлком стены и потолок. Та же драпировка, скрывающая дверь, те же низкие своды…
Даже точно такая же плоская тонкая фарфоровая чашка с питьём стояла возле постели на табурете с ножками в виде драконов.
Разница была только в том, что на кровати не было ни мягкого матраца, ни одеяла, ни даже простыни. И вместо Беляева на голых, неструганых, неплотно сдвинутых досках было протянуто какое-то иссохшее тело с начисто выбритым черепом, на котором желваками выступали крупные выпуклости и, казалось, швы.
Лицо, если только можно было назвать лицом скуластый и горбоносый остов, к которому плотно прилипали, всё наперечёт, пучки мускулов под высохшей как пергамент кожей, это лицо, с огромным выпуклым лбом, большим подбородком и глубоко запавшими в орбитах полушариями закрытых глаз, носило странное мёртво-спокойное, но в то же время живое, несомненно живое, выражение. И когда доктор тихо окликнул лежащего, веки глаз тяжело поднялись кверху, обнажив сухие, лихорадочно блестящие зрачки, и губы расклеились, как бы готовясь к ответу.
— Брат! — негромко, сдержанно, с выражением тёплого беспредельного участия, смешанного с жгучей жалостью, сказал доктор. — Брат! Ты слышишь меня?..
— Я… слушаю!.. — странный, тусклый, беззвучный, словно звучащий из камня, обтянутого здесь, на стене, вышитым шёлком, прозвучал голос.
— Брат! — продолжал доктор по-русски. — Постарайся понять… постарайся ещё раз понять меня… ради Бога… ради той, для кого ты намерен так поступить… Постарайся понять!..
— Чт-то?
— Постарайся понять всю бесцельность того, что ты делаешь по отношению к людям… к науке…
Высохшее лицо уронило на грудь нижнюю челюсть, оскалив зубы страшной улыбкой черепа.
— Х-ха… х-ха… х-х… — прокашлял беззвучный смех. — Наука!.. Люди!.. Александр Николаевич!.. Дайте мне возможность… ответить… Теперь всё равно… скоро…
Доктор, поколебавшись с минуту, вынул своего постоянного спутника — маленький чёрный пузырёк и капнул из него в чашку.
Он осторожно приподнял бритую голову лежавшего и поднёс питьё к его губам. Скелет со свистом и бульканьем втягивал в себя жидкость.
Выпив всё до капли, он снова уронил голову на доски и, вытянувшись, закрыл глаза. Видно лишь было, как судорожно вздрагивают от напряжённой мысли лицевые мускулы и жилы на висках.
