Фламмери расписался размашисто и не без подчеркнутой небрежности: еще за два года до войны он участвовал в подписании картельного договора с «И. Г. Фарбениндустри», который по значению своему не уступал любому договору между двумя солидными суверенными державами, а по прочности и воздействию на жизнь и судьбы многих миллионов людей значительно его превосходил.
Цератод вывел свою подпись твердо, четко и страшно аккуратно. Как-никак это была первая его подпись под документом международного характера.
Затем он капнул на клочок бумаги чернил, размазал их другой бумажкой, взял оробевших представителей другой Высокой Договаривающейся Стороны за правые руки, обмакнул их большие пальцы в размазанные чернила, и три оттиска пальцев тремя большими фиолетовыми узорчатыми пятнами украсили соглашение, окончательно скрепив его обязательность для всех жителей острова.
Как это ни покажется странным для постороннего человека, но не содержание соглашения, а именно процедура взятия оттиска пальцев привела всех троих островитян в состояние, близкое к обморочному. Их посеревшие лица выражали крайнюю степень испуга, а ноги столь очевидно отказались им служить, что представители первой Высокой Договаривающейся Стороны поспешили усадить их и раскупорить коньяк.
Все пятеро участников соглашения при секретаре Джоне Бойнтоне Мообсе отдали дань мужественному напитку. У Фламмери это был первый из многих подписанных им в разное время и с разными лицами договор, который не нужно было скрывать от военного министерства и государственного департамента: картельные соглашения, как правило, граничили с государственной изменой и хранились в глубочайшей тайне. Мистер Фламмери имел все основания рассчитывать на славу выдающегося героя и особое благоприятствование при получении заказов.
Эрнест Цератод, помимо патриотического подъема, испытываемого им от присоединения к Британской империи новой несамоуправляющейся территории, предвкушал впечатление, которое произведет в будущем году на избирателей история о мужественном майоре Эрнесте Цератоде, который не только не пал духом в исключительных условиях кораблекрушения и бедствий на диком острове, но и сумел округлить колониальные владения Соединенного Королевства, не затратив ни единого пенса из средств налогоплательщиков.
Мообсу и островитянам, не обремененным особыми переживаниями, достаточно было самого процесса поглощения коньяка.
Через четверть часа туземцы, не привыкшие к спиртным напиткам столь упоительной крепости, пришли в чрезвычайно веселое настроение, и их выпроводили домой, щедро одарив пуговицами, английскими булавками и самыми крупными из имеющихся в наличии гвоздей.
Приметив умильные взгляды, которые старший из островитян, Яго Фрумэн, бросал на висевшую на гвоздике старую рабочую куртку покойного Альбериха Сморке, Фламмери позволил себе широкий жест. Он подарил ему эту куртку. Яго Фрумэн ошалел от восторга. Розенкранц и Гильденстерн не смогли, да и не захотели скрыть живейшее чувство зависти, которое они при этом трогательном событии испытали. Пришлось и им сделать дополнительные подарки. Мообс порылся в ящике с грязным бельем и вручил им по застиранной голубой трикотажной сорочке. Все трое сразу облачились в свои обновки, что доставило высокое эстетическое наслаждение как самим островитянам, так и их изрядно нагрузившимся партнерам по договору.
Не будь Фламмери и Цератод при секретаре Джоне Бойнтоне Мообсе порядком навеселе, они бы, возможно, заметили, что левая пола куртки как-то странно топорщилась на Яго. Правда, он воспользовался боковым внутренним карманом, чтобы схоронить в нем все остальные дары. Но топорщилась куртка, конечно, не от этой мелочи, а от забавного, приятно поблескивавшего предмета, который Яго, усаженный на койку Егорычева, ненароком нащупал под подушкой. Как известно, ничто так не толкает морально неустойчивого человека на путь стяжательства и преступлений, как внезапно свалившееся на голову богатство. Яго, получившему за то, что он выслушал какую-то скучную и непонятную бумагу и поставил на ней оттиск своего пальца, целое богатство, не терпелось приумножить его за счет этой загадочной, но бесспорно обольстительной вещицы, и он проделал это с ловкостью, вполне приличной для человека, впервые вступившего на тернистый путь цивилизации.
Но, как часто случается с теми, кто впервые вступает на этот путь, Яго вскоре перепугался. Ему показалось несомненным, что пропажа обнаружится и тогда могущественные и щедрые белые джентльмены могут серьезно на него рассердиться. Мысль, что он из-за содеянного под пьяную руку может лишиться их милостей и покровительства и снова впасть в ничтожество, привела Яго к выводу, что чем скорее он избавится от украденного предмета, тем будет лучше.
У него хватило рассудительности не показывать товарищам охватившего его беспокойства. Уже по возвращении в Новый Вифлеем он пожаловался на головную боль и собрался проветриться, подышать свежим морским воздухом. Так как никто в деревне, включая и Розенкранца, Гильденстерна и Полония, не питал к нему добрых чувств, то Яго Фрумэну, несмотря на его хмельное состояние и довольно бурное море, позволили прокатиться на лодке.
Отплыв подальше от берега, Яго горестно вздохнул и предал воде злополучный предмет, который чуть было не стоил ему дипломатической и административной карьеры. Но эта коленчатая серебристая игрушка была так прекрасна, что Яго не мог оторвать от нее глаз, пока та уходила в глубину. Он перевесился через борт лодки. Крутая волна ударила в утлую лодку и опрокинула ее.
«Вот оно, страшное возмездие белых джентльменов! Они настигли меня даже в море!.." — успел подумать Яго.
Ледяной ужас сковал его члены, и он камнем пошел ко дну…
В полночь, когда Егорычев собрался в третий раз передать в эфир припев из песни N-ского батальона морской пехоты, он обнаружил, что исчезла рукоятка генератора.
Всю ночь продолжались поиски. Разбудили Цератода и Смита. Опросили Фламмери, дремавшего на вахте. Никто не мог сказать, куда девалась рукоятка. Никто ее и не видел. Узнав, что она хранилась под подушкой Егорычева, Фламмери высказал запоздалое сожаление, что она содержалась в таком неприспособленном месте: ее можно было бы прятать в чемодане или ящике, и тогда она не запропастилась бы бог весть куда. Он смутно припоминал, что кто-то из островитян, кажется, уселся на койке Егорычева, но кто именно, так и не смог вспомнить. Он потихоньку поделился своими сомнениями с Цератодом и Мообсом. Как менее закаленные в потреблении горячительных напитков, они удержали в памяти еще более туманные подробности того, что произошло после подписания соглашения и раскупорки второй бутылки. Они удивились. Неужели негры сидели на койках? Разве они не пили стоя? Неужто неграм сделали какие-то подарки? Уверен ли мистер Фламмери, что он не ошибается? Хотя очень может быть, что он прав… Чего-то они действительно все смеялись. Может статься, что как раз над этими дикарями… Ну да, конечно! Они были ужасно смешны в трусах из козьей шерсти, босые, черные и в старых заплатанных голубых нижних сорочках! Кажется, один из них нарядился в засаленную эсэсовскую куртку? Он был чудовищно смешон и жалок! А не может ли быть, что мистер Фламмери в припадке, пардон, пьяного благодушия подарил кому-нибудь из них эту злополучную рукоятку?..
