По понятным причинам посещение пещеры отщепенцами из Нового Вифлеема скрывали от Егорычева. Интересы дипломатической тайны перевесили желание посоветоваться с Егорычевым, хотя они и привыкли уже считаться с его мнением.
Мообса послали в Новый Вифлеем. Он вернулся усталый и обескураженный: Яго Фрумэн, тот самый, который ушел из пещеры в старой куртке ефрейтора Сморке, еще вчера в пьяном виде утонул в бухте. Остальные два никак не могли взять в толк, чего от них хочет Мообс. О том, что они были в пещере и оставили там на белой бумаге оттиски своих пальцев, они, как им было приказано белоголовым джентльменом, то есть мистером Фламмери, никому в деревне даже не заикнулись. О рукоятке, пропавшей из-под подушки, они не имели понятия. Мообс специально рисовал им, как она выглядела, но они клялись, что никогда ничего подобного не видели. Скорее всего, они, по мнению Мообса, говорили правду.
Одно было совершенно ясно: рукоятка безвозвратно пропала.
Этот вывод как-то не сразу дошел до сознания. Егорычев раздраженно бормотал, что в следующий раз он будет носить рукоятку всегда при себе, потому что здесь совсем как в детском саду: не дай бог что-нибудь оставить, не прибрав подальше. Фламмери, которого не покидало чувство, что пропажа, возможней всего, связана с компанией Фрумэна, пришел в конце концов к мысли, что все это не так страшно, потому что немцы — народ запасливый и где-то у них, вероятно, лежит тщательно завернутая в двадцать промасленных бумажек запасная рукоятка. Перерыли все ящики и чемоданы и не нашли. В нормальной обстановке запасная рукоятка генератора нужна не в большей степени, нежели запасной потолок для пещеры. Это нехрупкая, вечная вещь.
— Но не может же быть, чтобы она испарилась! — воскликнул Егорычев и принялся в десятый раз передвигать, перебирать и перекладывать все, что было движимого в пещере, начиная от стола и коек и кончая рыболовными крючками и прочей мелочью, предназначенной для дипломатической и торговой деятельности на острове Разочарования. Потом, хотя это было уже актом отчаяния, разбили всю Священную лужайку на пять участков и, только утром забрезжил свет, каждый на своем наделе перебрал каждый кустик и каждую травинку.
Может быть, ночью, когда все спали, выбрались из своего помещения пленные и похитили рукоятку, чтобы лишить своих врагов возможности переговоров с остальным миром? Конечно, каждый понимал, что это предположение по меньшей мере ребячье, ибо, если бы оба эсэсовца действительно выбрались ночью из своей темницы, то не ограничились бы похищением рукоятки, а по меньшей мере удрали бы на волю, захватив оружие, а скорее всего — прирезали бы спящих и восстановили статус-кво, существовавший до утра шестого июня. И все же так велико было нежелание признать, что с рукояткой все кончено, что с двери сняли одеяла, шинели, проверили засов, исследовали, нет ли где-нибудь тайных приспособлений для того, чтобы можно было покидать второе помещение, не трогая дверей, и нет ли свежих щелей в самих дверях.
К восьми часам дальнейшие поиски были за явной их бесполезностью окончательно прекращены.
— Ну вот, — сказал Егорычев, присев на койку. — Придется нам со Смитом смастерить другую рукоятку… Но будем надеяться, что где-нибудь сейчас уже расшифровывают наши радиограммы и что нас догадались запеленговать.
— Если бы мы вас не послушались… — начал Фламмери и осекся.
— Продолжайте, продолжайте, — устало поощрил его Егорычев. — Вы, кажется, хотели что-то сказать? Если бы вы меня не послушались?.. В чем не послушались? И что бы тогда было, если бы вы меня не послушались?
— Я хочу сказать, что если бы мы вас не послушались и передали в эфир ту радиограмму, которую я предлагал…
— …то гитлеровский корабль уже был бы на горизонте? Вы это хотели сказать?
— Почему гитлеровский? — вяло возразил Фламмери, и вдруг его лицо налилось кровью. — А почему нам в нашем идиотском положении надлежит отказываться от гитлеровского? У нас огромный выбор? Нас заваливают предложениями? У нас нет отбою от союзных кораблей?
— Есть у нас отбой, — сухо ответил Егорычев. — И вы полагаете, что это достаточное основание для того, чтобы самим лезть в фашистский плен?
— Вы трясетесь за свою жизнь, и в этом все дело! — выскочил Мообс. — Вам главное — спасти собственную шкуру. Как будто мы виноваты, что гитлеровцы не любят большевиков! А о том, что из-за вас могут погибнуть посторонние люди, вы и не подумаете!
— Посторонние?.. М-да-а!.. Я, видно, все же неважно понимаю по-английски. На русском языке такие фразы невозможны…
— Мистер Егорычев не потрудился разъяснить, что он подразумевает под своими последними словами, — учтиво осклабился Цератод. — Я не филолог, я солдат. И у меня в Англии семья, о которой никто не позаботится, если я паду жертвой его неистребимой склонности к игре в солдатики.
— Мистер Егорычев подразумевает под своими словами, что русские стараются прежде всего выиграть войну и что они не считают нас посторонними людьми в этой войне, — вдруг заговорил упорно молчавший до этого Сэмюэль Смит. Его мрачноватое загорелое лицо побледнело, что еще больше подчеркнуло черноту его густых усов.
— Вот именно! — запальчиво крикнул Мообс. — А мы…
— А мы, — продолжал Смит слишком ровным голосом очень волнующегося человека, — а мы, хоть и далеко не филологи (судя по всему, он подозревал в незнакомом ему слове «филолог» нечто близкое слову «трус»), но позволяем себе иногда больше думать о собственной жизни, нежели о судьбах войны…
— Вот именно! — снова крикнул Мообс. — А мы…
— Я был бы вам благодарен, сэр, если бы вы меня не так часто перебивали, — одернул Смит репортера, и Фламмери тревожно переглянулся с Цератодом. Трудно было переоценить значение этого на первый взгляд безукоризненно вежливого отпора, данного кочегаром Мообсу. Впервые с момента гибели «Айрон буля» и их знакомства Сэмюэль Смит решительно и открыто ставил себя на одну ногу с Мообсом и «старшими англосаксами». — Я вынужден признать, что мы, на мой взгляд, даем мистеру Егорычеву серьезные основания для его обидных, в высшей степени обидных заключений. И мне хотелось бы заверить капитан-лейтенанта Егорычева, что не все здесь разделяют точку зрения мистеров Фламмери, Мообса… — он сделал еле заметную передышку, как бы набираясь смелости, и добавил: — …и мистера Цератода.
— Вы забыли, Смит, что я кое-что понимаю в жизни и в воинском долге, — напыжился Цератод, все еще не веря, что случилось непоправимое, что вот именно сейчас, в эту минуту, от него окончательно отходит казавшийся покорнейшим и верноподданнейшим членом профсоюза транспортников и неквалифицированных рабочих кочегар Сэмюэль Смит. — И если я поддерживаю в этом вопросе мистеров Фламмери и Мообса, то вы можете быть уверены, что так надо.
