— Так ты про омлет? — Антон присел рядом с кроватью, прямо на пол. — Ну, понимаешь… — Он огляделся и понизил голос до шёпота: — Понимаешь, я готовить не умею. Совсем. А Ксюшка мне после одного фильма говорит про героя: вот, мол, какой мужчина, сам готовит, завтрак любимой в постель подаёт… А это вообще боевик был! Взрывы, погони, главный герой всю дорогу кого‑то мочит — а ей этот завтрак запомнился! Ну и мне, значит, тоже… Короче, я этот рецепт нашёл в интернете, несложно вроде. Попробовал приготовить пару раз — ничего так. А Ксюшке… Вдруг не понравится? А тут как раз случай проверить. Думаю, если Насте понравится… Натали ещё есть, конечно, но она… другая какая‑то. А вы с Ксюшкой моей чем‑то похожи. Улыбаешься ты тоже так…
Последние слова лысого утонули в нарастающем шуме чужих голосов: зловещее перешёптывание, ругань, крики, плач. Секундная тишина, ощущение лёгкости и полной свободы… И стремительное падение. Удар — я вздрогнула всем телом — и боль. Боль заполнила всё вокруг, как и тьма. Ни лиц, ни даже силуэтов, ничего и никого… Только вдали, в самом конце длинной улицы, мерцает одинокий фонарь, тускло освещая сидящего под ним человека в инвалидной коляске…
— Сокол! — Сережкин крик звучит тише, чем шёпот теней. — Сокол, ей хуже, она…
— Ася! — А этот совсем издалека. — Ася, посмотри на меня, пожалуйста.
Короткая вспышка света. Взволнованное лицо. Шрам на виске. Глаза цвета неба.
— Ася…
И мир опять погрузился во мрак.
Боль.
Холод.
…Фонарь впереди, но под ним станет ещё хуже.
Не знаю, сколько времени я провела в темноте, — я не считала секунд и уже почти не надеялась, и не думала ни о чем — как вдруг пугающий шум вокруг стих, а мрак начал потихоньку рассеиваться, словно где‑то там, невидимое мне, поднималось над миром страшных иллюзий солнце. Стало теплее, и голова уже не раскалывалась: лёгшая на лоб ладонь прогоняла боль.
Я с опаской открыла глаза, боясь вновь увидеть уходящую вдаль пустую дорогу, и расслабленно выдохнула: надо мной вместо чёрного неба простёрся белёный потолок спальни. Только рядом не обнаружилось ни Серёжки, ни Сокола. На краешке постели сидел мсье Ле Бон и довольно улыбался, протирая платочком блестящую от пота лысину.
- Bonjour, mademoiselle, — приветствовал он меня. — Comment sentez‑vjus?
- Desole, je ne parle pas francais, — тут же среагировала я.
Но, наверное, чтобы он поверил, следовало всё‑таки сказать это на каком‑нибудь другом языке.
Кто‑то негромко рассмеялся — кажется, Сокол — и в этом смехе было больше облегчения, чем веселья.
Бельгиец с усмешкой продолжал ждать ответа.
- Je me sens un peu mieux. Merci. Но давайте лучше по–русски? Я сейчас не очень…
— Я видеть, что ви не очень, mademoiselle, — закивал пузан и гордо задрал нос. — Я помогаль! Или ви думать, тольстый мсье только мочь приходить и смьешно топать ноги?
Если честно, я вообще об этом не думала. Но логично было бы предположить, что занимающий не самый низкий пост в своей организации бельгиец обладает соответствующими этой должности способностями.
— Я виграть время, — он посерьёзнел, обернувшись туда, где замерли в ожидании Натали и тёмный, — но нье прогнать это совсьем. Сильный свьязь чьерез кровь. Сильный telepathist и другой мастьер, тот кто мочь работать с кровь. Льекарь, как ви, или necromancien. Mademoiselle надо иметь свой поручитьель за жизнь, чтоби порвать connexion de sang.
— Поручитель? — переспросила я.
— Человьек, которий дать свой кровь за вас. Кровь нарушать другая кровь.
— Я могу, — сказал сидевший в изголовье Серый.
— Ви? — прищурился толстяк. — Ви не мочь. Ви свой жизнь не мочь поручаться.
— Тогда я, — с готовностью выступила Нат.
— Ви мочь, — кивнул Ле Бон. — Последний слючай. Два женьщин — пльохой связь. Ньет harmonie.
Я посмотрела на Сокола, но его взгляд был направлен куда‑то поверх моей головы, а в глазах сверкали привычные и уже ненавистные льдинки.
— Остаётся Антон, — бросил он без раздумий. — Ты же не откажешься помочь? Вот и хорошо. Говорите, что нужно делать, Виктор.
Ле Бон велел свернуть ковёр и нарисовать на полу какой‑то знак. Кажется, показывал его тёмному на экране мобильника, но мне опять стало нехорошо, и я не особо понимала, что происходит вокруг. Тени не вернулись, но иногда сквозь стену я видела тёмную улицу и фонарь вдалеке и боялась закрыть глаза, чтобы не оказаться там…
— Ви не всё рассказать мне тот раз. Так?
— Я всё рассказал вам, Виктор. Анастасию схватили на улице, усадили в машину, усыпили. Я сумел догнать похитивших её спящих, но не подумал, что они могли взять у неё кровь.
Версия для широкой общественности. Молодец, Сокол. Гни свою линию. Мы же никому не доверяем. Только на словах. Иногда…
- Mademoiselle говорить вам свой сон? Ньет? Я видеть. Она встречать человьек с личина её ami. Он просить помогать. Убивать вас. Она же так дьелать? Но уметь остановиться. Mademoiselle ошень нье хотеть ваша смьерть, monsieur Соколь. Тот человьек хотеть. Ви знать я думаю, это кто есть?
— Ван Дейк. Уже примеряет новое тело и ищет первую жертву… Уже нашёл.
- Oui. Я тоже считать так. Он мочь отпустить mademoiselle, когда видеть, что она нье випольнить приказ…
— Он никогда и никого не отпускает, Ле Бон. Поэтому я и обратился к вам. Помогите, а на благодарность я не поскуплюсь.
Выковыряй из руки монетку и верни её колобку.
— Ми потом это обсуждать. Пока рисовать схема.
— Я могу чем‑то помочь? — вмешалась в разговор Натали.
— Фрау Эбель? Ви тоже хотеть рисовать?
— Если можно.
— Можно. Бьерите бумага, ручка и рисовайте котики. Котики успокаивай ваш ньерв. Идитье, madam, рисовайте и нье мешать нам тут.
Хлопнула дверь.
— Браво, Ле Бон, — похвалил насмешливо Сокол. Из‑за высокой спинки кровати при всем желании не могла рассмотреть что‑то вычерчивающего на полу колдуна. — И долго вы мечтали сказать ей что‑то подобное?
— Многие годы, — со вздохом ответил бельгиец. — Но я думать, это быть мне радость.
Иногда мы сами не понимаем своих желаний.
Они ещё о чем‑то говорили, но я уже не прислушивалась. Снова навалилась тяжесть, заломило виски, а в глазах то темнело, то вдруг хотелось зажмуриться от болезненно–яркого света. И в конце концов я сдалась, выбрав темноту. Слава богу, это была обычная темнота, и я пребывала в ней в счастливом одиночестве.
Мне было почти хорошо.
А потом меня зачем‑то подняли с мягкой уютной кровати и уложили на твёрдый пол. Хотела возмутиться — голос не слушался. Хотя бы взглянуть, что происходит, — глаза отказывались открываться. Откуда‑то издалека долетали обрывки разговоров и непонятных слов — возможно, на латыни, но я бы сейчас за это не поручилась, как и за то, что всё происходящее — не ещё один сон.
