- …А теперь надо руку резать?
— Антоша, ты в каком веке живёшь?
Запах табака и дорогого парфюма. Сдавившие предплечье пальцы. Игла, словно раскалённая. У нас тут не средневековье: стерильные шприцы и вата со спиртом — прямо как в поликлинике. И добрый доктор Франкенштейн…
— Уходить все! Нечьего видеть. Mademoiselle отдыхать.
Мадмуазель отдыхать на полу?
Слава богу, нет. Тёплые руки, знакомые, родные. Едва уловимый аромат активно рекламируемого по всем каналам дезодоранта — того самого, перед которым и ангелы не устоят. Колючая щека, о которую с нежностью трусь носом. Снова кровать…
— Она спать мало. Потом льежать. Час, два, три. Пока голова переставать больеть. Не надо бить одна. Говорить, слушать. Видьеть realite. Вьечер бить как новьенький.
— Нас она и старенькой устраивала.
Надо же, тёмный, я тебя, оказывается, чем‑то устраивала. А чем‑то, видать, не вышла, раз так резво за Антошкой спрятался…
— Спасибо, Виктор. Я ваш должник. Но я не люблю оставаться в долгу…
Интересно, почём нынче Насти? Смотри, не переплати…
Я ещё не спала, когда он вернулся. Вошёл, негромко окликнул державшего меня за руку Серёжку. Глаз я по–прежнему не открывала, но голоса слышала уже отчётливо.
— Идём, пока время есть, обсудим ещё кое‑что. Влад звонил Антону…
— Знаешь, Сокол, мне уже не очень нравится наш план.
— Есть другой?
— Нет, но Настюха…
— Ты же слышал Ле Бона? С ней всё будет в порядке.
— Нужно сказать ей, чтобы она не…
— Нет! — резко и твёрдо. — Или ты не понимаешь, что на кону? А Ас–с… Настюха твоя всё поймёт. Потом.
Настюха ничего понимать не желала и попросту отключилась, так и не узнав, чем кончился этот разговор.
Когда я проснулась, в комнате никого уже не было, и меня это даже порадовало. Правда, радовалась я недолго: опять разболелась голова. Но на этот раз боль не сопровождалась пугающими картинками и провалами во тьму — обычная такая головная боль, как после трудного рабочего дня или бессонной ночи.
— О, ты уже не спишь? — Заглянул в комнату Антон. — Хочешь… Чего‑нибудь хочешь?
— Чего‑нибудь — нет. Только пить. А омлета, боюсь, мне не оставили.
— Обижаешь!
Охотник умчался на кухню, а через минуту вернулся со стаканом минералки и тарелкой.
— Ну и–и?
Омлет был очень вкусный, несмотря на то, что давно остыл. Повезло всё‑таки Ксюше, да…
— Настя, знаешь, что я подумал?
— Что?
— Ну мы с тобой теперь вроде как не чужие. — Антон смутился, но краснеть не стал. Жаль, у него это так мило выходит. — Ле Бон, конечно, ничего такого не говорил, но… В общем, я решил, что ты мне теперь как бы сестра… Двоюродная. Или троюродная. Дашь мне свой номер? А я тебе свой запишу. Созвонимся потом как‑нибудь. Может, в гости к нам выберешься. На Хортицу съездим — там красиво, тебе понравится…
Нет худа без добра: вот я и братом обзавелась.
Хорошо, что Антон решил таким образом трактовать этот кровный бартер, а то Ксюшка‑то у него наверняка ревнивая. Искусает ещё, а мне не слишком хочется потом прививки от ложной ликантропии делать и полгода лысой башкой отсвечивать.
— Ты чему улыбаешься?
— Ничему, Антош. Просто так. А Серый где?
— Он… Они с Соколом там, в комнате. Разговаривают. Позвать?
— Нет, не нужно, — решила я. — Пусть общаются, раз есть о чем.
— Ле Бон сказал, чтобы ты одна не оставалась…
— А ты со мной не посидишь?
— Я посижу, если не возражаешь, — сказала от двери Нат.
Она неспешно приблизилась к нам, положила руку на плечо охотника.
— Иди, Антоша. А мы тут… О своём, о женском.
Что‑то изменилось в ней. Синие глаза уже не казались такими яркими и будто поблекли, веки припухли, заметнее стали тянущиеся к вискам тоненькие лучики морщинок.
— Наташ, что случилось? — спросила я, когда новоявленный братец вышел из комнаты.
— Ох, Настя. — Она не присела — буквально упала рядом. — Настенька…
И вдруг разрыдалась, порывисто прижав меня к груди.
— Спасибо тебе. Спасибо, — слышала её негромкие всхлипывания. — Милая моя, хорошая, спасибо.
Я оторопело молчала, не понимая, чем вызвала эти слезы и за что удостоена горячих благодарностей. Пусть успокоится, тогда сама объяснит.
— За Сокола, Настя, за него… — она начала рассказывать ещё до того, как иссякли слезы, и я с трудом разбирала слова. Но ещё меньше понимала их смысл. За Сокола? Спасибо? — Ле Бон сказал… Сказал, что шансы были минимальные. Ты должна была просто подойти к нему и… А ты сдержалась, смогла. Спасибо.
— Наташ, я…
Я этого не сделала бы. Никогда. Но мне не позволили договорить.
— Жизнь сложная штука, Настя. — Нат отпустила меня, позволив снова прилечь на подушки. Утёрла рукавом слезы. — Слишком сложная, особенно наша. Работа, будь она неладна. Положение. Черствеешь, грубеешь. Перестаёшь замечать и ценить что‑то важное. Но есть вещи… Я не знаю, как объяснить. Вещи, события, люди… Якоря, которые удерживают тебя, не дают сорваться. И Сокол — мой якорь. Один из немногих оставшихся. Поэтому… Давай, я тебе просто расскажу? Это не бог весть какой секрет, но в наших досье тот случай не значится, и известно о нем немногим. А ценен он, наверное, только для нас двоих… А может быть, только для меня. Это давно было. Мы с Францем год как поженились, ждали ребёнка. Ты же знаешь, как ведьмы рожают? Ах, да, откуда тебе… В общем, смысл сводится к тому, что ведьма — я ведь тоже ведьма в каком‑то плане — обязательно должна пройти весь путь до конца, должна родить ребёнка самостоятельно, впустить его в мир, поделиться жизнью, поделиться силой. Это не просто приметы — это научная теория, подтверждённая многовековой практикой. Ну а мне с моими, хм, вокальными данными, сама понимаешь… Вдруг закричала бы как‑то не так? Не сдержалась бы? Франц за полгода нанял лучших специалистов, оборудовал родильную палату прямо у нас в доме. Какие‑то серьёзные дядьки осматривали меня, что‑то измеряли, записывали, обещали во всем разобраться и найти приемлемый выход… А за три недели до установленного срока Ник решил появиться на свет, и выход нашёлся только один — кесарево. И вот представь, меня уже готовят к операции, я реву как дура, вокруг врачи бегают, и входит Сокол. Кирилл тогда у нас жил, а он просто к брату приехал — я о нем и думать забыла: гуляет себе мальчик по усадьбе, ну и пусть гуляет. А тут зашёл: халат, шапочка — до сих пор не знаю, кто их ему дал — настоящий доктор, и плевать, что только–только на второй курс перешёл. Подходит ко мне и вдруг как схватит за горло. «Ты у меня, — говорит, — Наташка, сейчас родишь и не пикнешь», а я смотрю на него и понимаю: и правда, не пикну. И так страшно стало: мне же и до этого предлагали искусственную немоту устроить, только предупреждали, что голос, возможно, полностью уже не восстановится. То есть голос‑то восстановится, а способности — уже нет. И тут этот недоросль влез! И хоть бы что ему. Я в панике, а он присел в сторонке и, представляешь, командует оттуда врачам: давайте, мол, начинайте, а я посмотрю. Насть, поверишь, убить была готова. Я мужа не пустила, не хотела, чтобы он это видел, а тут какой‑то пацан заявляет, что он посмотрит! Слова сказать не могу, слезы в два ручья, меня чуть ли не силком на родильный стол волокут… А этот нахал ещё и ухмыляется: «Гордись, Наташка, ты у меня первая будешь!» А потом… Потом помню, как Ник закричал. Слава богу, не в меня удался. Слышу его и чувствую, что и сама уже могу… Да так могу! А Сокол… Акушерка Ника обтёрла, в пелёнку завернула и мне несёт, а он просто подходит и, ни слова не говоря, забирает у неё малыша и уже сам приносит мне. «Поздравляю, — говорит, — у вас мальчик… Всегда мечтал это сказать». Разворачивается и просто уходит. Оказалось, у него в тот вечер самолёт был, домой. И увиделись мы в следующий раз уже почти через три года, когда он насовсем к Кирюшке перебрался…
