— Разумеется, Стамп.
— Неужто вам мало того, что в России я заочно приговорен к смерти? Что за оказанные вам услуги, если о них проведают, мне грозит тюрьма в нескольких странах Европы и Южной Америки? Что сейчас на мне всей своей тяжестью повисли еще эти дохлые Крайтоны?
— Не хитрите, Стамп, вы же понимаете, что России мы вас не выдадим, а все прочее как-никак наш общий грех…
— Общий грех… Да вы отступитесь от меня при первой же моей промашке! Но вам мало этого — теперь вы еще лезете в мою личную жизнь!
— Что делать, вы же совсем обнаглели. Сегодня вы без нашего ведома продались организации Гелена, а завтра станете по всему свету торговать нашими тайнами. Так дело не пойдет, вы сами вынуждаете нас сковать для вас железную цепь и забить вам рот кляпом… Знайте же: еще один ложный шаг — и я пущу в ход против вас все мои козыри!.. Кстати, с какой стороны Клод приходится вам племянницей? И откуда взялась у нее, немки, французская фамилия — Жильбер? Зачем понадобился вам этот маскарад?..
— Это вас не касается!
— Как знать, может, и касается, все зависит от вашего поведения…
Стамп был уже у двери, когда Хеллс окликнул его.
— Что-то мне не верится, Стамп, чтобы вы, этакий дотошный человек, все свои надежды возложили на этого простака Брокара. Ведь дело идет для вас о полной реабилитации, о возвращении в Германию, о большой карьере на родине, как бы о втором рождении… Неужели вы не предприняли одновременно и другого, более серьезного демарша, чтобы разузнать что-нибудь об этом новом методе? А?
— Клянусь вам…
Хеллс с таким странным выражением поглядел на Стампа, что у того от волнения безобразно закосили глаза.
— Смотрите, Стамп! Доминиканское подданство — плохая для вас защита…
Когда Стамп вышел на улицу, над городом уже сгущались сумерки. Он сел на ближайшем углу в такси и помчался к пансиону, где по возвращении из Лондона поселилась Клод. Им владел безотчетный, панический страх, вызванный угрозами и смутными намеками Хеллса. Быть может, Хеллс ничего и не знает, а лишь нащупывает почву, но ведь могло быть и так, что его ищейки выследили Клод, когда она встречалась с этим Фредом Коллинсом из оборонной лаборатории, и теперь не сводят с них глаз. Если это так, то для Хеллса уже не является тайной, что именно он, Стамп, подослал Клод к Коллинсу, и тогда сегодняшняя операция должна неизбежно сорваться.
Нет, нет, конечно, Хеллс шарит пока в темноте, рассчитывая запугать его, Стампа, и удержать от всяких попыток проникнуть в тайну нового метода разделения урана! А существует ли вообще этот проклятый метод? Уж не попусту ли затеял он такую опасную игру, рискуя всем своим положением и подвергая опасности Клод? Так или иначе, но отступать уже поздно, на судне все подготовлено, там уже третьи сутки ждут дорогого гостя, и он, Вальтер фон Хагенау, генерал СС, не имеет права из-за каких-то туманных страхов компрометировать себя перед родиной, германской разведкой. Да и ставка так велика, что стоит риска.
— О дядя Альбер! — обрадовалась Клод, когда Стамп вошел в ее комнату. — Я решила, что не дождусь вас и уже собралась к вам в гостиницу!
— Ну как? Узнала наконец?
— Он сказал мне вчера, что если бы захотел, то мог бы очень разбогатеть и прославиться…
— Дальше, дальше!
— Но что никогда не пойдет на это из-за своих убеждений.
— А ты спросила, на чем именно мог бы он разбогатеть?
— Я сказала, что он все выдумывает, чтобы похвалиться передо мной…
— Умница, Клод! А он?
— Тут он стал говорить, что причастен к важному открытию, но не имеет права рассказывать о нем, потому что это опасная тайна и принадлежит она не только ему. Я рассмеялась и опять сказала, что он хвалится, а на деле никакого открытия нет…
— Ну, ну!
— Он обиделся и замолчал, я поняла, что он больше ничего не скажет, и переменила разговор. А то он мог подумать, что я выспрашиваю.
— Браво, девочка! Теперь ясно, что метод, о котором мне говорили, действительно существует и этот парень может кое-что рассказать о нем!
— Вероятно, дядя.
— Ну что же, за дело, Клод, сегодня надо кончать! Где вы условились встретиться?
— В восемь, у памятника Джефферсону.
— Вот и отлично! Я сейчас же велю предупредить капитана. К какому часу можно ожидать вас?
— Я не знаю… я очень боюсь, дядя…
— Чего тебе бояться? «Граф Отто Бисмарк» все там же стоит на причале, вы взойдете на борт, ты спросишь капитана, вас проводят в каюту…
— Дядя Альбер, а Фреду, правда, ничего плохого не сделают?
— Что ты, девочка! — тоном глубокого убеждения сказал Стамп. — Его переправят в капитанской каюте на нашу родину, там он расскажет о своем открытии, ему дадут много денег и отпустят обратно!
— Фред ничего не скажет за деньги, дядя. Он просил меня, чтобы я стала его женой, и то ничего не сказал…
— Послушай, Клод, — строгим, отеческим тоном сказал Стамп, — ты еще не знаешь ни жизни, ни людей, не можешь судить о серьезных вещах и потому должна довериться мне. Неужели ты допускаешь, что я способен причинить кому-либо зло? Мне тягостен даже этот маленький обман, к которому мы вынуждены с тобой прибегнуть, — тут голос Стампа поднялся до лирических высот, — но ведь дело идет об интересах нашей дорогой родины, Клод, и об исправлении тяжкой несправедливости, совершенной в отношении твоего дяди…
— Я все сделаю, дядя, — покорно сказала Клод.
— Вот и умница, — Стамп склонился и поцеловал девушку в лоб. — Напоминаю тебе еще раз, Клод: ты скажешь Фреду, что твой родственник, капитан «Бисмарка», отплывает сегодня в девять вечера в Европу и ты обещала прийти на судно, чтобы проститься с ним…
— Я помню, дядя… А вы тоже там будете?
— Нет, девочка, это ни к чему. Когда все будет сделано, ты вернешься к себе домой, а к одиннадцати я заеду к тебе, и ты мне все расскажешь.
— Хорошо, дядя… — Клод судорожно вздохнула. — Ой, как я боюсь!..
— Клод!
В тоне Стампа прозвучало нечто, сразу приведшее девушку в себя.
— Сейчас десять минут восьмого, — Стамп взглянул на часы-браслет. — Ровно к восьми будь у Джефферсона, а к девяти — на набережной, у причала. И держись молодцом!..
Еще не пробило восьми часов, когда к памятнику четвертого президента, Джефферсона, подошел молодой человек среднего роста, лет двадцати пяти, одетый скромно и небрежно и, видимо, совершенно равнодушный к своей внешности. Все же на него нельзя было не обратить внимания: густые, непокорные черные волосы обрамляли чистой, здоровой бледности лицо, большие темные глаза глядели на мир открыто и смело, широкий, красивой формы лоб говорил о незаурядном интеллекте. Шагая вокруг памятника, он нетерпеливо оглядывался по сторонам, словно кого-то высматривал.
