— Отпусти! — еле переводя дух, взмолился Парсел.
— Сыночек мой! — кричала Омаата.
Она подняла его в воздух, как перышко, и излила на своего любимца целый поток ласковых, воркующих слов. Но голова Парсела была плотно прижата к ее груди, и он ничего не слышал, кроме глухих перекатов ее голоса. Спина и бока у него омертвели от страшного объятия, он задыхался, уткнувшись лицом в огромные бугры ее грудей.
— Ты мне делаешь больно! — крикнул он.
— Сыночек мой! — повторила она, растрогавшись.
Но растрогавшись, почувствовала новый прилив нежности и еще сильнее прижала к себе Парсела.
— Омаата!
— Сыночек мой! — снова проворковала, вернее, прорычала она.
Наконец она отпустила его, но тут же снова схватила под мышки и подняла до уровня своего лица.
— Садись! — предложила она, держа Парсела в воздухе так что ноги его болтались над креслом, и наконец опустила на сиденье. — Садись, Адамо, сыночек мой! Я нарочно ходила за твоим креслом, чтобы тебе было удобно сидеть и ждать Меани.
Так вот оно, оказывается, в чем дело! Какая неслыханная предупредительность! Тащить в этакую даль тяжелое, неудобное для переноски кресло! Омаата непременно забудет вернуть его. Про держит у себя кресло еще недели две… И ради того, чтобы он по сидел у нее всего полчаса, она лишила его кресла на целых две недели…"Я рассуждаю, как истый перитани, — с раскаянием подумал Парсел. — Что за мелочность! В конце концов важен лишь дружеский порыв, это сердечное тепло…»
Омаата уселась рядом с креслом, опершись одной рукой о пол, другую положив на колени, и застыла в классически спокойной позе, всегда восхищавшей Парсела в таитянках. До чего же она огромная! Хотя Парсел сидел в кресле, и следовательно, не менее чем в полутора футах над полом, ее большие глаза приходились на уровне его глаз. Безмолвствующая Омаата напоминала гигантскую статую, усевшуюся на ступеньки трона.
— Скелет заходил за Жоно, — сказала она, заметив, что Парсел оглядывается. — Должно быть, пошли охотиться. Взяли с собой ружья.
— А ты не знаешь, чего хочет Меани?
— Нет. И она замолкла, радуясь, что может спокойно любоваться своим сыночком. Но это немое обожание наскучило Парселу, и он спросил:
— А у тебя есть ожерелье из шишек пандануса? своих ног.
— Почему же ты его не носишь?
Она захохотала, и глаза ее лукаво блеснули.
— Сегодня не надо.
— Почему?
Она захохотала еще громче, показывая свои огромные зубы людоедки.
— Адамо, сынок мой, — проговорила она между двумя взрывами смеха,
— Адамо не тот танэ, который мне нужен.
— Не говори загадками, — попросил Парсел.
— Я и не говорю. Шишки пандануса, — торжественно проговорила Омаата, — впитывают запах кожи, а потом передают его человеку вместе со своим собственным запахом.
— Ну и что же?
— Получается смесь, и она опьяняет. Достаточно мужчине приблизиться и вдохнуть этот запах, как он сразу перестает владеть собой. Я надевала свое ожерелье в ночь великого дождя, — добавила она.
— В какую ночь? — переспросил Парсел.
Омаата вдруг перестала улыбаться, лицо ее погрустнело, словно те времена, о которых она вспомнила, уже давным-давно прошли.
— В ночь Оата на большой пироге. Когда я плясала, чтобы добыть себе Жоно.
Оба замолчали.
— А… а мужчина может сопротивляться?
— Тут ведь существуют две вещи, — с важностью пояснила Омаата. — Первое — ожерелье, второе — кожа.
Парсел улыбнулся.
— Почему ты улыбаешься, Адамо? — серьезно спросила Омаата. — И кожа должна быть очень хорошей. Иначе не получится хорошей смеси.
— А если получится хорошая?
— Таитянин не может сопротивляться.
— Ну, а перитани?
— Такой перитани, как вождь большой пироги, может. Возможно, и Скелет. Но не Жоно, не Уилли, не Крысенок.
Она взглянула на Парсела.
— И мой хорошенький румяный петушок тоже не может…
— Я? — спросил Парсел, удивленно подымая брови.
— Не делай таких лживых глаз, сыночек, — посоветовала Омаата.
Она снова захохотала, согнувшись чуть ли не вдвое, теперь приступы смеха следовали непрерывно один за другим, широкие круглые плечи судорожно тряслись, а мощная грудь мерно колыхалась, как тихоокеанская волна.
— Знаю, — пророкотала она, словно водопад обрушился. — Это ты насчет Итии спрашиваешь, знаю. И Меани знает! И Ивоа!
— Ивоа! — воскликнул Парсел, он чуть не онемел от неожиданности. — Кто же ей сказал?
— Кто же, как не сама Итиа! — ответила Омаата, и от смеха у нее на глазах даже выступили слезы. — Ох, мой петушок, ну и вид у тебя!
— Это… это непристойно, — по-английски сказал Парсел и снова перешел на таитянский язык. — Почему ты говоришь об Итии? Я же с ней не играл.
— Знаю! — завопила Омаата, давясь от смеха; плечи ее дергались словно от икоты, слезы градом катились по необъятно широким щекам. — Все это знают, о мой маленький перитани маамаа! И никто не может понять, почему ты наносишь Итии такое оскорбление… Впрочем Итиа говорит, что ты скоро перестанешь сопротивляться.
— Неужели так и говорит? — возмутился Парсел.
— О мой розовощекий петушок! — крикнула Омаата с мокрым от слез лицом, стараясь сдержать смех, сотрясавший ее гигантское тело. — О мой разгневанный петушок! Я, я тоже считаю, что ты недолго будешь сопротивляться! И Ивоа тоже.
— Ивоа? — воскликнул Парсел.
— Человек, что ж тут удивительного?
Мало-помалу она успокоилась и, глядя на Парсела смеющимися глазами, протянула к нему свои огромные руки; она далеко отставила большой палец, повернув ладони, словно преподносила ему в дар саму истину.
— Ивоа ждет через две луны ребенка, — внушительно пояснила она.
Воцарилось молчание. Парсел не сразу уловил намек, заключавшийся в этой фразе.
— Но ведь ты же сама помнишь, — заговорил он наконец, — в тот день, когда мы обследовали остров… Мы сидели под баньяном, и Ивоа сказала Итии: «Адамо танэ Ивоа».
— Ох ты, глупый петушок! — возразила Омаата. — Она сказала так потому, что Итиа заигрывала с тобой на людях.
Парсел удивленно взглянул на нее. Значит, то был не изначальный голос ревности, а просто урок хорошего тона. «Возможно, я не так уж хорошо понимаю таитян, как мне кажется? — усомнился он в душе. — Сколько же промахов я совершил! И какая непроходимая бездна отделяет их мышление от нашего! Ясно, что слово „адюльтер“ для них просто звук пустой».
Внезапно светлый прямоугольник двери заполнила чья-то темная фигура и на пороге показался Меани — стройный, широкоплечий, с высоко закинутой головой. Минуту он величаво сохранял неподвижность. Парсел поднялся и пошел к нему навстречу.
