Война должна быть объявлена во всем мире вне закона — за это отданы миллионы жизней, в том числе и жизни наших товарищей.
Каждый год в августе французы, участники Сопротивления, приходят на могилу Неизвестного солдата. Они надевают боевые ордена. Они не молоды и чем-то похожи друг на друга. Похожи потому, что у них была одинаковая молодость.
Каждый год 9 мая у дома на Кропоткинской набережной, там где была в годы войны и находится сейчас французская военная миссия, собираются советские летчики, ветераны 303-й истребительной авиадивизии. Они читают фамилии на мемориальной доске. Сорок два отважных французских рыцаря погребены в нашей земле. Минутой молчания чтут живые память погибших братьев по оружию.
Дружба, скрепленная кровью, — самая крепкая. Дружба французского и советского народов прошла испытания войной.
Мы помним все, что принесла война на землю Франции и России. Помним и никогда не забудем, потому что только память об ужасах минувшего может остановить безумие новой войны.
В августе французы приходят на могилу Неизвестного солдата. Вслушайтесь, ветераны! Стучит метроном Ленинграда, звенят колокола Хатыни, гудит набат Бухенвальда.
Мы верим, что воля наших народов не позволит разжечь новую войну. Ветераны «Нормандии» вновь в строю, они борются за мир, за чистое небо над нашими городами. Об их судьбе — рассказ Александра Сабова.
АЛЕКСАНДР САБОВ
ВАСИЛЕК, РОМАШКА, МАК
В ранних декабрьских сумерках 1944 года в гостинице Центрального Дома Советской Армии происходило событие, которое, несмотря навею его оживленность, отдавало пронзительной человеческой грустью.
Французский авиаполк «Нормандия — Неман», разделившись на два списка, разъезжался в разные стороны.
Этот скрип снега под ногами — там, в Париже, вы его не услышите. Там мороз не изрисует окон замысловатой вязью русской зимы. Вы поспеете как раз к рождеству, а за долгие четыре года для парижан это будет первое рождество без бошей, без войны. Ну как вам не позавидуешь, старики!..
А ты не грусти, молодежь, мы же всего только в отпуск, на месяц! Он промелькнет, как зенитный разрыв перед твоим носом: пронесет мимо, значит, разминулся с судьбой. Все равно победу отпразднуем вместе, и не где-нибудь, а именно тут, на русском фронте, в нашем же полку. Вы уж бейте бошей, как мы их били, а мы скоро вернемся, да не одни, а с подмогой…
Капитан Жан де Панж уединился в углу с походным дневником полка и, привычно начав с обозначения даты: 12 декабря 1944 года, вдруг остро, будто укол, почувствовал, что писарствует, вероятно, в последний раз. Два года подряд это было его вечерней обязанностью, и только если капитан бывал в отъезде, кто-то другой разворачивал журнал и вносил туда события дня. Де Панж не был летчиком-истребителем, он служил в полку пилотом связи. Его маленький У-2 («столь похожий на французский авион «Люсиоль»!), который капитан, ходила легенда, мог посадить на спичечный коробок и с него же поднять влет, был всеобщим любимцем полка, потому что всегда сулил сюрприз, добрую весть, какую-нибудь перемену. События дня, и особенно воздушные бои, излагались де Панжу точно, со всеми подробностями, он составлял из них лаконичный и полный отчет, который тут же вслух зачитывался, обсуждался и, если надо, подправлялся, ибо принципом было — коллективное добро на изложение хроники дня. Нет на свете книг более скупых и, однако, более красноречивых, чем всякие походные да бортовые журналы с их скрупулезной привязанностью к факту. Де Панжа тянуло и на шутку, ибо полк и состоял, казалось, из одних пересмешников, но порой и на возвышенную фразу, ведь случалось, что событие заслуживало того. Но если шуткам еще как-то удавалось уцелеть, то обороты приподнятые изгонялись беспощадно, с едким смешком. Только в память о погибших или пропавших без вести, когда воцарялся траур в живых сердцах, в дневник проникали слова торжественной боли.
В этот день, однако, остроумием словно нарочно скрывали печаль, хроника шла сухая, как бы и не рукой писано.
«Генерал Захаров объявил нам, что мы сегодня же вечером возвращаемся в Пруссию. Поезд ждет нас в 20 часов…»
Капитаново перо вдруг остановила такая мысль: он-то ведь сам возвращается не на фронт, а в Париж — так от какого же «мы» он пишет? Перед такой дилеммой — делить полк на два «мы» — де Панж еще не вставал никогда.
— Эй, Жан, — окликнули его, — ты помнишь, два года назад мы поехали в Россию, имея право только на 10 килограммов багажа?
— Помню. Ну и что?
— А то, что теперь кое у кого перевес. Кто возвращается на фронт, тем и горя нет: поезд, он потащит. А кто вылетает в Париж, да еще кружным путем?
— Какой перевес? — не понял капитан.
— А ты погляди на де ля Пуапа, на Альбера, на Андре, на Риссо… Да ведь их грудь теперь бронебойной пушкой не возьмешь, столько орденов да медалей навешано! Бьюсь об заклад, в каждом перевесу на килограмм, а то и два. Ты это запиши, запиши!
Все хохочут, тут же импровизируют тост за «вынужденный перевес». В Париж уезжают двадцать человек, на фронт возвращаются сорок, и, кто кого провожает, кто кому больше завидует, не понять. Отсмеявшись со всеми, де Панж продолжает хроники, и по тексту можно судить, как «мы» постепенно отдаляется от него:
«…Ветераны полка, побыв недолго в Москве, скоро поедут во Францию в отпуск на пару недель. В 11 часов мы нанесли визит в военную миссию, где генерал Пети предложил тост в нашу честь. В 18.30 мы прощаемся с ветеранами, которых мы увидим теперь не раньше, чем через несколько месяцев, и отправляемся на вокзал…»
Пора! В последнем тосте сдвинуты бокалы. За окном уже урчат машины, поданные, чтобы отвезти полк на вокзал. Роли, кажется, окончательно перепутываются: те, кто остается на фронте, оказываются «уезжающими», во всяком случае, они уезжают первыми. Де Панж протягивает кому-то из них журнал. Полковник Пьер Пуйяд, хотя отныне уже не он, а майор Луи Дельфино командует полком, едет на вокзал и с каждым прощается так: сначала под козырек, потом следует пожатие протянутых рук, потом короткое мужское объятие с хлопаньем друг друга по плечу. Снова под козырек, уже к другому, а по пути рука быстро, как бы вскользь, смахнет с ресницы слезу. И так сорок раз.
Плачьте, мужчины! С миром расставаться трудно, но куда труднее с войной.
Кто-то, видно уже в поезде, докончил отчет этого дня:
