Какое-то время назад японская корпорация купила цветочки Ван Гога за несколько десятков миллионов зеленых, стремительно добычу упрятала в сейф и потом, когда проигравшие распустили слух, будто картина, как выражался зощенковский сказитель, «грубо фальшивая», — долго отмывала свою репутацию. Чем история кончилась, нам невдомек, однако известно, что суммы с шестью нулями гуляют сегодня на арт-рынке столь же естественно, как медные оболы во владеньях Харона. Но если лодочник и заслуженный вохровец орудовал по-античному незатейливо: ставил клиента в танатальную позу, расстегивал на нем спинжачок, телогрейку или защитну, вот те крест, гимнастерку и, для приличия послюнявив банкноты из бумажника жмурика, оттуда изымал две копейки, то аукционы, возвращая искусство из небытия в жизнь коммерции, сочетают в своих ритуалах кричащее непотребство язычников и тайный расчет генштабистов. Кампания, проведенная в минувшем сезоне агентами «Кристи», заслуживает изучения в классах Вест-Пойнта. Коллекция Виктора и Салли Ганц, одно из крупнейших американских частных собраний модернизма и авангарда, годами привлекала алчность кураторов. В основе и центре ее Пабло Пикассо, по краям — Джаспер Джонс, Роберт Раушенберг и другие капитаны поп-арта. Ганцы сидели на сокровищах, как подколодный змей Фафнир на золоте Рейна, и не было Зигфрида, чтобы похитить у них этот блеск. Людям «Кристи» удалось разработать подход. Сначала они вовлекли в свою магию наследников Салли и Виктора, клятвенно посулив им, что было удивительной смелостью, 120 миллионов независимо от того, какую сумму принесут фирме торги. Потомки устоять не пытались, и когда все бумаги были под строжайшим секретом оформлены в конторах нотариусов, устроители развернули, как свиток, волшебную сказку своей пропаганды. Бесконечным составом покатились развлечения в спецдомах, стены которых увесили Ганцевыми коллекционными экспонатами, вероятных покупателей ублажали так, словно тем удалось через две тысячи лет проскользнуть сквозь игольное ушко в небесное царствие, меж икрой и шампанским раз пять или восемь созывали ученых и критиков на симпозиумы о Пикассо и все время кормили пираний массмедиа, соблазняя их самым зрелищным развратом сезона.
Фирма шла на отъявленный риск. Можно быть гением разведки и артподготовки (сколь же славно, одним эстафетным пунктиром дефиса удается иногда породнить войну и искусство!), но страховой полис рекламы не гарантирует успеха кампании. От маршальских схем до разгрома врага расстояние больше, чем от прогнозов на урожай до ломящихся закромов. «Первая колонна марширует, вторая колонна марширует», — издевался Толстой над диспозицией австрияков. Пришел Бонапарт и вымарал их школярскую карту. Решает не кабинетный полет, а воинский дух, интуиция и готовность умереть за свои барыши — почти достоевский дар бросить в печь толстую пачку, дабы она (тут требуется аналогия из иного, менее огнепального сорта словесности) окупилась на пепелище сторицей. Люди «Кристи» могли проиграть, и они победили. Сработал весь механизм до мельчайшей рачительно смазанной шестеренки, и когда кафедральный умелец в последний раз ударил колотушкой по дереву, обнаружилось, что прибыль организаторов превысила 206 миллионов — рекордная сумма, полученная от продажи частной коллекции. Пикассо вел себя молодцом: лирико-эротический портрет Марии-Терезы Вальтер, его дамы 30-х годов, был куплен неизвестным ценителем за полсотни без малого миллионов — дотоле лишь раз Пабло продавался дороже.
Оргия вокруг собрания Ганцев вселила надежду, что рынок вернется к ситуации 80-х, когда аукционы по-оленьи сшибались рогами, а на деньги вообще никто не смотрел, ибо они возникали точно из воздуха, в знак фантастического реванша за скаредность минувших десятилетий. Нет, этого не происходит, территории сбыта сжимаются в максимально неподходящий момент, иссушается почва, и вместо чаемых, светлозеленых, со змиевой казначейской печатью деревьев вырастают какие-то чахлые кустики тугриков. Почему именно, не берутся ответить даже эксперты: обычно они отделываются газетным клише о циклической взбалмошности кондратьевских конъюнктур и о близости новых варварских плодоношений. Иначе рассуждают мистически настроенные аналитики, склонные усматривать в тривиальных приметах депрессии злокозненные криптограммы «Конгрегации романских маршанов», продукт их заговорщицких инициатив. Эта действительно странная, организованная лет шесть-семь назад группа со штаб-квартирами в Лионе, Флоренции, Барселоне и Лиссабоне в уставе своем записала, что считает себя восприемницей истинно католических традиций «работы с искусством» — не определив, как надлежит понимать столь обязывающую декларацию, оставшуюся туманной для всех, кто не имеет чести состоять в «Конгрегации». Реально же группа, ныне небезуспешно стремящаяся означить свое присутствие в странах английского языка, следует явно нехристианским канонам и формулам культурного поведения, обставляя свои торговые представления отталкивающими ритуалами, в коих иные наблюдатели угадывают отзвуки герметической жестикуляции неоплатоников Ренессанса. Последние черпали пассы из позднеантичных (эллинских, египетских и сирийских) источников тайноведения, что в свою очередь будто бы уходили корнями в баснословность Традиции, ее изначальную топь, заново напророченную магическим символизмом Рене Генона и геополитикой его бредящих властью эпигонов. С этой публичной псевдоэзотерикой «Конгрегации», скорее напоминающей хвастовство невесть откуда свалившейся роскошью, аукционы, пожалуй, смирились бы, но «Романских маршанов» обвиняют в грехах посерьезней, нежели тщеславие нуворишей. В частности, им инкриминируют несколько отвратительных демпинговых атак на рынок искусств, случившихся в середине 90-х (зона международной торговли до сего времени от них не оправилась), а также тесное дружество с итальянским, испанским и французским праворадикальным подпольем сторонников Третьего пути и Консервативной революции, якобы обитающих — в уюте своего андеграунда — на беспросветно темные деньги «Маршанов». Ни то, ни другое, разумеется, не доказано, зато не нуждается в доказательствах безупречно сомнительная репутация этого узкого клуба. Впрочем, она лишь способствует приращению богатства и влияния «Конгрегации».
Феерическое достижение «Кристи» оказалось возможным в результате изобретательных и, как показывает опыт, однократных, невоспроизводимых усилий сотрудников фирмы; конец века вяло влачит свою колесницу, словно мечтая избыть недостающие до истечения тысячелетия годы. Кудесники «Сотби» попытались перешибить летаргию и были вынуждены ретироваться, оставив на поле боя раненых, чьи стоны стали обескураживающим звуковым подкрепленьем стагнации. Неудача с коллекцией Эвелин Шарп, десятилетиями собиравшей шедевры modern art, заставила «Сотби» слегка пошатнуться от неожиданности; другим такого удара хватило бы, чтоб до конца дней в музейной тиши размышлять о бессребрено-вечном. Согласно экспертным оценкам, покупатели должны были раскошелиться миллионов на шестьдесят. Они едва выдавили из себя сорок, и даже звезда коллекции, очаровательная обнаженка лучшей поры Модильяни, один взгляд на которую побуждает к легкомысленным тратам, не собрала на бедность запланированных десяти миллионов.
Современные аукционы напоминают рулетку. Расчет, интуиция, проникновение в природу страстей — эти интеллектуальные добродетели обесценены вмешательством вероятностных смерчей, стохастической мясорубкой, перемоловшей предвидение. Сословие свободных людей, влюбленных в коммуникацию посредством торговли искусством, вынуждено оборонять свое меркуриальное, ртутно-блуждающее назначение сообщителей, коммерсантов всепроникающих связей, тотальных, как сама идея коммерции. Сопротивляться приходится неуловимо-безличным демонам разрушения, веющим в самом воздухе времени. Сословию противостоит аморфная непостижимость, и аукцион, как сейсмограф, среагировал на ее происки первым.
Средневековое искусство от века считалось лакомой, сулящей прибыль добычей. «Сотби» не раз ее настигала хищным прыжком и затем, точно львица меж детками, равными кусами распределяла средь своих филиалов жаркую тушу, а у тех не залеживалось. Все предвещало успех, да к тому же, помня о скверном анекдоте с коллекцией Эвелин Шарп, фирма обезопасилась, ангажировав Боба Уилсона, чей режиссерский талант, реализуемый через пластические дарования труппы, придал торгу характер мистерии, религиозного действа, страстей и миракля, когда сквозь густые драпировки коммерции вспыхивали нимбы обрядово переступавших актеров и тишайше, но явственно струилась музыка культа, искупительной жертвы, пресуществления — символ того, что публику звали соучаствовать литургии, что нынешние «предметы продажи» в эпоху веры и чувства обрамляли нетленную святость мощей, что идеальное воплощенье искусства, если опрометчиво посчитать его идеал непогасшим, излучает волшебство исцеления и таковой же бывала реальность искусства — кто низвел ее до скопления мертвых, с означенной суммой, объектов? Публику соблазняли купить не вещь, но золотую, серебряную, эмалевую эмблематику ставшей таинством тайны; напитанная, точно уксусом губка, потоками святости от некогда ее окружавших костей, тайна сия и поныне, чеканили речь проповедники и герольды продажи, в каждом драгоценном извиве своем сохранила радость мистического присутствия этих останков и полнится ожиданием Новой Жизни, ее алых, атласных, овеянных ветром, непререкаемо светлых одежд — сверьтесь, о, сверьтесь с горбоносым певцом.
