– Ленинградский вокзал был не так уж и плох, – сказал я Везунчику, копаясь в последнем баке. – Не знаю, зачем Дымок привел нас сюда. – В животе у меня заурчало. – Люди тут злые, а еда в магазинах дорогая. – Я позабыл о чудесном Стеклянном Доме и об Ане.
Я сел на мраморный пол.
– Как мне прокормить нас? – спросил я у людей, нарисованных на стене.
Эти люди шли к чему-то прекрасному, чему-то сияющему. Они были здоровы, у них была новая одежда, дети держали родителей за руки. Глаза у них были серыми, как сталь. И все эти люди смотрели на что-то впереди. На что-то величественное.
Передо мной остановились коричневые сапоги. Коричневые сапоги на меху. Мех был такого цвета, как шерстка Ушастика. Над сапогами я увидел красное пальто. Красное пальто с черными пуговицами. Я сосчитал черные пуговицы: «Раз, два, три, четыре». Последняя пуговица была прямо под подбородком женщины с волосами цвета запекшейся крови. Какого цвета были волосы моей мамы? Такими? Или черными как вороново крыло? Или ярко-желтыми, как лимон?
Я покачал головой.
– Я не помню, – сказал я женщине. – Но я помню красное пальто. Она любила свое красное пальто.
Везунчик прижался ко мне, и я обнял его за плечи.
– Она… она потеряла черную пуговицу от своего пальто, а я нашел ее. И потом опять потерял.
– Мне очень жаль, – сказала женщина.
Я удивленно поднял голову.
– Вы что, видите меня? – спросил я.
Женщина кивнула, вытирая лицо. Она сунула руку в кожаную сумку, свисавшую с ее плеча, и достала оттуда пригоршню разноцветных купюр. Еще она вручила мне маленькую белую карточку с какими-то черными буквами.
Я разинул рот от изумления.
– Тут тебя покормят и дадут одежду, – сказала она, указав на карточку.
– Это сиротский приют? – нахмурился я.
Женщина покачала головой.
– Нет, это не приют.
Я почувствовал, что Везунчик напрягся. Пес тихо зарычал.
Мимо нас, лениво помахивая дубинками, прошли два милиционера в длинных серых шинелях и высоких черных сапогах.
Женщина подняла руку, подзывая милиционеров.
– Товарищи! – На руке у нее была белая перчатка. – Подойдите сюда, пожалуйста.
Я вскочил. У меня заболело лицо при воспоминании о том, как я ударился головой о ступеньку.
Может, я и не мог бегать так быстро, как в моих кроссовках – кроссовках, как у баскетболистов. Но все равно я бегал быстрее милиционеров. Мы с Везунчиком помчались вверх по лестнице. Вспомнив о том, что нужно быть вежливым, я оглянулся:
– Спасибо! – крикнул я женщине в красном пальто.
На улице уже сгустились сумерки. Мы с Везунчиком бежали вперед, не останавливаясь, вот только я все время оскальзывался на льду.
Успокоившись, мы отправились в лавку мясника. Я достал из‑за пояса пакет, в котором Аня принесла мне ботинки.
– Шесть сосисок и две самых лучших косточки, пожалуйста.
Везунчик облизнулся.
Затем мы отправились в продуктовый магазин, где продавалась всякая всячина. Я купил большую буханку хлеба, банку сардин и банку с маринованными овощами.
Подсчитав остаток денег, я посмотрел на противоположную сторону улицы, где располагалась дорогая кондитерская. На витрине красовались белые торты, украшенные красными завитками. До меня долетал нежный аромат горячих пирожков, сладкого печенья, булочек с корицей и цукатами и ватрушек. Я вспомнил, как тощая продавщица выгнала меня из кондитерской, увидев, как я роюсь в мусоре.
– Пошел вон отсюда, мерзкий маленький попрошайка! – кричала она, отгоняя меня метлой.
Дымок, как всегда, появился будто из ниоткуда. Понюхав мой пакет, он дернул меня за рукав.
– Ты прав, – согласился я.
Я перешел через дорогу, расправив плечи и не сводя взгляда с моей цели, в точности как те люди, нарисованные на стене станции. Везунчик и Дымок шли рядом со мной, словно мои солдаты.
Я открыл дверь. Звякнул колокольчик. Я чуть не разрыдался из‑за объявшего меня тепла и ароматов.
Тощая жадная продавщица уставилась на меня из‑за прилавка.
– Пошел вон отсюда, мерзкий прохвост! – рявкнула она. – Нечего мне тут покупателей своей вонью распугивать!
Я подошел к стеклу и ткнул пальцем в сторону ватрушек, манящих меня с подноса.
– Почем? – спросил я.
– Шел бы ты отсюда, – покачала головой женщина.
Я передал ей остаток денег. Продавщица осторожно пересчитала купюры, точно они были вымазаны крысиным пометом. Она перевела взгляд с моего лица на деньги, лежащие на прилавке.
Вздохнув, женщина достала из-под прилавка бумажный пакет и открыла дверцу стеклянного домика, в котором жили ватрушки.
– Одному Богу известно, у кого ты украл эти деньги, – пробормотала она.
– Я не краду. – Меня вдруг охватила злость. – Я никогда ничего не воровал!
Смерив меня взглядом, продавщица бросила в пакет две ватрушки, а затем швырнула пакет на прилавок, так что ватрушки едва не вывалились на пол.
Я успел подхватить свое сокровище.
– А теперь выметайся, – буркнула она.
Я выбежал за дверь, прокатился по ледяной дорожке на тротуаре. Я приплясывал, я хохотал, я махал руками, а вокруг кружила метель.
– Две ватрушки! – кричал я. – Две теплые ватрушки для невзрачного маленького мальчика! – пел я.
Мы с Везунчиком и Дымком помчались домой. Мы бежали сквозь пелену снега, а пакет с едой и великолепными ватрушками бил меня по коленям.
Когда снегопад прекратился, на Город обрушился пробирающий до костей холод. Оставшиеся от нашего кутежа сосиски замерзли на деревянной полке вместе с коркой хлеба. Вода в банке, которую я хранил на подоконнике, превратилась в лед.
На третью ночь этого похолодания мы с собаками – включая Дымка – сгрудились в одну кучу, стараясь согреться. Меня била мелкая дрожь. Старые газеты, которые я запихал в штаны и под свитер, шуршали.
– Наверное, уже наступил Новый год, – говорил я псам. – У нас нет елки, и мы не можем зажечь гирлянды, но свечи-то у нас есть.
Я прижался поближе к Везунчику. Ушастик устроился у меня в ногах.
– Мама и бабушка Инна на Рождество готовили вкуснейшую кутью.
Один из щенков заскулил во сне.
– Мама варила кутью в большой кастрюле на плите. И когда приходило время, бабушка Инна говорила: «Мишка, мне нужна твоя помощь». – Я погладил Бабулю по голове. – Я всегда помогал бабушке, – заверил я псов. – Мне нужно было помочь бабушке добавить в кутью правильное количество меда и фруктов. Бабушка говорила, что у нее уже старый язык и она не может толком распробовать, сколько меда нужно добавить. Ей нужна была моя помощь, чтобы определить идеальное соотношение меда в кутье.
Бабуля вильнула хвостом во сне.
Наш Стеклянный Дом был залит золотым светом. Блики плясали на покрытых изморозью стенах. Глаза у меня слипались. Я вспоминал тепло маминой кухни и золотые завитки меда в кастрюле с кутьей. Я больше не помнил маминого лица. Не помнил, какого цвета были ее глаза. Какого цвета были ее волосы. Но я помнил ее руки, ее прекрасные белые руки. Помнил, как ее рука сжимала деревянную ложку, размешивая кутью на плите.
Что-то разбудило меня. Лай. Зубы вцепились в мой свитер.
Я свернулся калачиком. Тут было тепло. Так тепло… Мне просто хотелось спать.
Отчаянный лай. Исполненный ужаса вой. Острые зубы сжимаются на моем запястье, на моей ноге.
Я выпрямился.
– Да оставьте же вы…
Я осекся, завидев языки пламени. Вокруг плясал огонь. Стеклянный Дом превратился в Дом Огня и Дыма.
Дымок…
Я поднялся на ноги. Собаки сгрудились вокруг меня, скуля. В их глазах читался испуг.
Дымок же бился в дверь, пытаясь выбраться наружу. Я подбежал к нему и толкнул дверь изо всех сил. Она почти не поддавалась.
– С той стороны навалило снега, – закашлявшись, выдохнул я.
Я толкал, толкал, толкал дверь. Дымок и Везунчик отчаянно пытались процарапать дверь когтями. Ушастик принялся рыть подкоп у двери. Снег оросился кровью. Мамуся и щенки смотрели на меня, и их глаза были в точности как у девочки со спичками из моей книжки.
Я оперся ладонями о колени.
– Я всего лишь маленький невзрачный мальчик, у которого нет мамы, – разрыдался я. – Мама…
Всхлипывая, я оглянулся. И тут я увидел тележку. Подбежав к тому месту, где мы спали и ели, я схватился за ручки тележки. Язык пламени лизнул мне спину. Упершись носками в землю, я крикнул:
– Раз-два!
И я швырнул тележку в дверь. Та немного приоткрылась, самую малость. Никто из нас не мог выбраться наружу.
В доме становилось все жарче. Дым резал мне глаза.
Схватив тележку, я разбежался. Искра упала мне на щеку. Запахло жженым волосом.
И вновь я уперся носками в землю – она стала мягче от жара – и начал молиться. Я молился маме, где бы она ни была, молился бабушке Инне, молился святым с деревянных икон, молился Господу и ангелам. Я надеялся, что они не спят этой холодной ночью и услышат мою молитву.
