Они проходят сквозь автоматические двери корпуса Ванга, и на них накатывает пронизывающий январский воздух. Джо глубоко вдыхает. Даже загрязненный выхлопами машин холодный воздух вливается в легкие свежестью и здоровьем. Джо останавливается на тротуаре, ветер дует ему в лицо, движется сквозь его легкие, и Джо снова чувствует себя настоящим. Что бы ни случилось там, в больнице, оно настоящим не было.
Роузи ведет его к машине на четвертом уровне гаража. Джо благодарен ей за то, что она пошла с ним, про себя, но не вслух признавая, что не вспомнил бы, где они припарковались. Они садятся в машину, и Роузи протягивает ему парковочный талон.
– По крайней мере, теперь я знаю, что колено у меня работает, – говорит Джо.
Роузи не отвечает. Она хмурится, ее брови сведены, она тычет пальцем в экран своего айфона.
– Ты что там делаешь, малышка? – спрашивает Джо.
– Гуглю болезнь Хан-тинг-то-на.
– А.
Джо по головокружительной спирали выезжает из гаража. До Чарлстауна дорога недолгая и незапоминающаяся, потом они дольше ищут, где поставить машину. Кружа по холмистым улицам своего района, Джо поглядывает на Роузи, все еще погруженную в телефон. Джо не нравится ее лицо, она хмурится все сильнее, от этого искажаются ее красивые губы. Ему не нравится, что она не рассказывает ему о том, что прочла. Ничего не говорит, чтобы успокоить его. Она тычет пальцем, хмурится, читает и молчит.
Джо замечает два места, «зарезервированных» мусорными баками, и не связывается, а потом, наконец, находит местечко всего в квартале от дома. Домой они с Роузи идут в молчании. Сбрасывают пальто и обувь в прихожей. Джо прямиком отправляется на кухню. Вытаскивает из шкафчика самую большую баночку из-под джема и наливает вина. Вынимает из холодильника банку «Бада» и ищет Роузи.
Шторы в гостиной задернуты, из-за чего кажется, что сейчас начало вечера, а не полдень. Джо не включает свет. Роузи завернулась в свой плед цвета слоновой кости на диване и читает что-то в телефоне. Джо ставит баночку вина на кофейный столик перед ней и садится в свое кресло. Роузи не поднимает глаза.
Джо ждет. На стене над диваном висят фотографии детей: выпускные в школе, свадьба Джей Джея. По всей комнате расставлены фотографии: детские на каминной полке, и еще – на боковых столиках, свадебные фотографии Джо и Роузи на комоде. Джо нравятся эти фотографии. Без остального хлама он мог бы и обойтись.
Между рамками понатыканы всякие фигурки: ангелы, младенцы, Снупи и Вудсток, Иисус и Дева Мария, святой Патрик, мисс Пигги и Кермит. Слишком много лягушек. У Роузи слабость к лягушкам. И еще рождественские певчие, они тут стоят круглый год. В январе это, может, и к месту, но в августе просто смешно. Роузи всех их любит.
Много лет назад Джо планировал разыграть ограбление с выносом побрякушек подчистую, загадочное преступление, которое бы так и не раскрыли. Но Роузи бы просто заменила статуэтки на новые, и, в конце концов, Джо вернулся бы туда же, откуда начал, просто денег в банке было бы меньше.
Из-за всего этого декоративного хлама комната, по его мнению, кажется заставленной и тесной, но мнения его никто не спрашивает, и он решил смириться. Пока у него есть кресло, телевизор и своя половина кровати, он не жалуется. Остальной дом принадлежит Роузи.
Когда Джо был маленьким, гостиная выглядела совсем иначе, да и ощущение от нее было другое. Диван и кресла были просто деревянными каркасами с тонкими подушками, куда неудобнее, чем сейчас. Он помнит, как каждый год вешали дурацкие школьные фотографии по бокам от Иисуса на кресте: Джо слева, Мэгги справа. Статуэток тогда не было.
Его родители много курили, и на каждой деревянной поверхности стояла минимум одна пепельница, многие сделали и раскрасили в школе Джо и Мэгги, в подарок на праздники (ах, семидесятые). Был старый телевизор с трубкой, двумя ручками и заячьими ушами, антенной, и на кофейном столике всегда лежали выпуск «ТВ-гида» и газета, а столик был вечно в пятнах, почти как губка на ощупь, и весь в кольцах от стаканов. Один из многих шрамов, оставленных пьянством матери.
Джо берет пульт, но не включает телевизор. Сегодняшний выпуск «Пэтриот Бридж» лежит на кофейном столике, нераспечатанный, но газету Джо читать не хочется. Он пьет пиво и смотрит на Роузи. Она молчит и хмурится. Джо ничего не говорит и ждет. Ждет.
В его жилах ледяной страх.
В костях – зловещее пение.
Чистилище прокралось в дом.
Джо на кухне, орудует отверткой: ему дано задание заменить петли кухонного шкафчика, которые погнулись так, что уже не починишь. Джо начинает с того, что подтягивает разболтавшиеся. Шкафчики, как и все в доме, старые, они отслужили свое, но Роузи винит Джо в сломанных петлях, говорит, он слишком резко открывает дверцы, слишком налегает на ручки. Он не согласен, но ему все равно. Не стоит оно того, чтобы спорить.
Он, в общем, даже благодарен за эту работу: и занят, и Роузи какое-то время не будет его доставать. С тех пор как Роузи рассказала Джо, что прочла в Интернете про болезнь Хантингтона, он пытается стереть из памяти каждое слово. Нет у него никакой редкой смертельной болезни. Нет, вашу мать.
Хантингтон. Чушь это все, Джо даже думать об этом не хочет. Полицейские имеют дело с фактами, а не с домыслами, а факт в том, что докторша бросила это страшное, громкое врачебное слово, не проведя никаких анализов, ничего не узнав. Просто случайное, безответственное замечание. Это практически нарушение этики, вот так совать в их невежественные головы всякие слова, не основываясь на фактах. Чушь это собачья, вот это что.
Джо отказывается думать о болезни Хантингтона, называет ее собачьей чушью, но Роузи только и делает, что думает о ней. Она не говорила Джо о своей новой навязчивой идее, но у нее это все равно что на лбу вытатуировано. Всю жизнь она ходила в церковь по воскресеньям, а теперь бегает к мессе каждое утро – с тех пор, как Джо побывал у врача. Два бокала вина, которые она раньше выпивала за обедом, превратились в целую бутылку, начиная с четырех часов. Шарф, который она вязала, обернулся покрывалом для огромной кровати – и продолжает расти. Теперь она каждую ночь засиживается за полночь, смотрит старые программы Опры и гладит все, что попадется, с отпариванием. А еще Роузи, вечная болтушка, не разговаривает.
Весь смысл похода к этому чертову врачу был в том, чтобы Роузи перестала за него беспокоиться, а теперь только посмотрите на нее. В сто раз хуже. Джо слишком сильно крутит отвертку, вымещая раздражение на крохотной насадке, но отвертка выскакивает из крестовины, а потом насадка и вовсе выпадает из руки Джо на пол. Джо скрипит зубами. Слезает с кухонного стула, поднимает филипсовскую насадку, выходит из себя и изо всех сил швыряет ее об пол. Снова поднимает отвертку, вздыхает и возвращается к петле шкафчика.
Он хотел бы помочь Роузи справиться, успокоить ее и уберечь от ненужных волнений, но какая-то часть Джо боится того, о чем она думает, поэтому он не начинает разговор. Возможно, она знает что-то, чего не знает он. Он не хочет ничего больше слышать до следующего визита к врачу, когда доктор скажет, что анализы в полном порядке и все в норме. И извинится. Пусть лучше извинится.
Но изо всех сил стараясь не упасть в темную и грязную кроличью нору болезни Хантингтона, Джо много думал о матери. Он перестает вращать отвертку и проводит указательным пальцем по шраму у внешнего уголка левого глаза. Шесть швов, ему было пять лет. Сейчас там только тонкая белая полоска, ее видно, лишь когда Джо загорит или раскраснеется от чувств.
Мать швырнула толкушку для пюре через всю комнату. Джо не помнит, что он делал до того, не он ли был тому причиной, была ли мать зла или чем-то недовольна. Воспоминания его начинаются с испуга и резкой боли от удара в лицо чем-то твердым и тяжелым. Потом слышно, как кричит Мэгги. Потом яркая красная кровь на пальцах, и красный потемнее, пропитывающий мокрое полотенце, которое он прижимал к голове, пока отец вез его в больницу. Он помнит, что сидел один на заднем сиденье. Мать, наверное, осталась дома с Мэгги. Он не помнит, как его зашивали. Помнит, как отец сказал, что ему повезло. На сантиметр правее – и Джо лишился бы глаза.
Джо предпочитает думать, что шрам возле глаза – это единственное, что осталось ему от матери, единственная память о ее безумии. За исключением голубых глаз с сонными веками, Джо – вылитый отец, он вырос в убеждении, что по прямой происходит от О’Брайенов. У него ореховые волосы, как у отца и деда, летом выцветающие до блондинистых, такая же скупая улыбка, широкая грудь и плечи, корявые ступни и молочно-белая, легко краснеющая кожа. Даже голос у него такой же. Его всегда путали с отцом по телефону. У него обрайеновское отношение к работе, их упрямство и чувство юмора, которое смешит всех вокруг и заставляет держаться на расстоянии вытянутой руки.
Что, если он унаследовал от матери не только голубые глаза и шрам? Алкоголизм его всегда беспокоил, поэтому он так умеренно пьет. Если мать передала ему генетическую предрасположенность к зависимости, если в нем дремлет этот зверь, он просто не станет его кормить. Ему всегда было интересно, как это – напиться до беспамятства, но он никогда не позволял себе выяснить. Он никогда не будет пьяницей, как мать. Но что если под шрамом в углу глаза, под белой огрубевшей кожей он носит куда более отвратительное, предательское наследие?
