Целыми днями Эмиль стоял один в аптеке, колокольчик над дверью молчал. Когда вечером он запирал аптеку, касса была так же пуста, как и утром. Накопления и средства из приданого таяли, в скором времени Лаура не находила в городке ни булочника, ни зеленщика, которые соглашались отпустить ей в кредит. Уже два раза она ездила в Марсель, просила денег у родителей. В третий раз она ехать не хотела. В апреле родился ребенок. Девочка, которую назвали Рене. Торговцы сжалились и опять открыли Лауре кредит. Но когда через несколько месяцев она забеременела второй раз и с округлившимся животом опять стояла в очереди за колбасой и хлебом, лавочники с суровой миной смотрели сквозь нее, будто на пустое место, в конце концов она все поняла и ушла домой ни с чем.
В марте 1933-го родилась вторая дочка. Ее окрестили Анной. Положение у Лауры и Эмиля было отчаянное, им недоставало буквально всего. Кое-как оправившись от родов, Лаура обзвонила все три каннских кафе с танцплощадками, попросила о выступлениях и унизилась до того, что на пробу пела в телефонную трубку. А когда в самом деле выпросила себе выступление и однажды пятничным вечером в вечернем платье уехала на автобусе в Канны, Эмиль Фраунхольц в припадке яростной ревности, какой он в себе даже не подозревал, оставил спящих дочек одних в квартире, увел у соседа велосипед и отправился за двадцать километров в Канны, чтобы наблюдать в темноте за выступлением Лауры, а после устроил ей жуткую сцену, оттого что в свете софитов она показала подвязку и декольте.
Потом настало лето, жизнь стала чуть полегче, ведь продуктов питания в Южной Франции было хоть завались. Но октябрьским вечером, когда снова понадобились деньги на уголь для печки, Эмиль Фраунхольц уже в постели осторожно поинтересовался у жены, как бы она посмотрела на то, чтобы пока свернуть шатры в Южной Франции и дождаться окончания кризиса в Швейцарии, в усадьбе его родителей.
Так тебе ведь придется там идти в армию, сонным голосом сказала она.
Теперь я им не нужен, ответил он. Я женат и имею двоих детей, понятно?
Тут Лаура села в постели и снова включила ночник.
Эмиль, посмотри на меня и послушай, что я скажу.
Я слушаю.
Я поехала с тобой в Грасс, хотя предпочла бы остаться в Марселе.
Верно.
Я остаюсь с тобой в печали и в радости, как и обещала священнику.
Знаю.
Однако сейчас ты требуешь от меня невозможного. Это выше моих сил, слышишь, я скорее разведусь или пусть меня пристрелят как собаку, но я не стану хоронить себя в твоей деревне.
Как ты можешь так говорить, сказал он, деревня не моя. Просто мы бы имели крышу над головой, и дети были бы сыты. Там сколько угодно картошки, и яблок, и парного молока.
Как называется деревня? Боттиков?
Боттигхофен. И уедем мы не навсегда. На год-два, пока кризис не кончится.
Боттиков, это где? В России? И что там есть? Коровы? Яблони?
Боденское озеро очень красивое, сама увидишь. Туристы издалека приезжают.
Я останусь здесь.
Навсегда в Южной Франции?
Что ты имеешь против Южной Франции?
Ничего, сказал Эмиль.
Нет, ты что-то имеешь против Южной Франции.
Южная Франция очень красивая, сказал Эмиль.
Но?
Есть и теневые стороны, как везде.
Например?
Да ладно тебе.
Например?
Например, в Южной Франции привередливые официанты поучают молодых иностранцев, как есть мелкую дичь ножом и вилкой.
И поэтому тебя тянет домой в Боттиков?
Если хочешь, то да. Мы там не едим мелкую дичь, нам вдоволь хватает картошки и парного молока.
Больше Лаура ничего слушать не пожелала, о переезде в Боттигхофен для нее и речи быть не могло. Она погасила свет, а наутро за завтраком опять твердо заявила Эмилю, чтобы он раз навсегда выбросил эту идею из головы. И конечно же настояла бы на своем, да только вот три дня спустя явился судебный исполнитель и опечатал аптеку, а еще пять дней спустя домовладелец предупредил, что в конце месяца отказывает им от квартиры, потому что они задолжали плату за полгода.
* * *
По возвращении из Копенгагена Феликс Блох представил диссертацию на звание доцента, после чего читал лекции по общей теории относительности, квантовой теории магнетизма и поглощении материей частиц высоких энергий. 1932 год был удачным для естественных наук, открытие нейтрона распахнуло новые широкие горизонты во многих областях. Но в Германии этот annus mirabilis[31], как его называли физики, подошел к концу задолго до осени.
Феликс Блох заметил это по тому, что в лейпцигском Старом городе вывешивали все больше флагов. Постоянно происходили демонстрации и факельные шествия, каждые несколько дней случались кровопролитные драки и перестрелки. В университете Национал-социалистская студенческая лига Германии (НССЛ) расставила у входов и лестниц своих людей, которые избивали тех, кто агитировал за другие партии. В аудиториях студенты в униформе устраивали беспорядки, стоило им заподозрить в преподавателе еврея. Из-за улюлюканья этих молодчиков профессор радиофизики Эрих Маркс вообще не мог больше проводить занятия и был вынужден подать в отставку. НССЛ требовала вычеркнуть из учебных планов квантовую физику, так как она пропагандирует еврейские идеи. Вскоре в немецких университетах запретили преподавать теорию относительности, само имя Эйнштейна стало табу. Десятого декабря Альберт и Эльза Эйнштейн с шестью чемоданами сели на берлинском вокзале Лертер-банхоф в поезд на Антверпен, а в Антверпене поднялись на борт океанского судна и отправились в Нью-Йорк.
Феликс Блох тоже не избежал шиканья, незадолго до Рождества ему впервые пришлось прервать лекцию. Началось все якобы невинно – студент в униформе уронил на пол медную монетку. Но не успела она отзвенеть, как упала вторая, а затем друг за другом – пятая, десятая, двадцатая, и среди этого дребезжания кто-то из студентов громко хлопнул ладонью по столу, после чего по столам уже ритмично хлопали сотни рук, да так, что казалось, топочут сапоги. Феликс Блох невозмутимо продолжал писать на доске свои формулы. Но когда первые медяки полетели в сторону кафедры, положил мел и покинул аудиторию.
В тот день Феликс волей-неволей принял к сведению, что пацифизм никоим образом не защищает его от слепой ненависти заблудших. Он был бессилен против злобной глупости и необузданного насилия, захватившего не только университетские аудитории, но и улицы Лейпцига. Когда он ехал на велосипеде в центр, студенты узнавали его и осыпали бранью, иной раз и камни швыряли. Вскоре он ездил только на трамвае, прячась за газетой.
Зима в тот год долго заставляла себя ждать, сочельник миновал, а погода стояла не по сезону теплая. Многие домовладельцы уже думали, что обойдутся половиной обычного запаса угля, но в середине января 1933-го все-таки грянули свирепые морозы. Голуби замертво падали с крыш, ручьи, канализация и водопровод замерзли. Окна трамваев изнутри и снаружи плотно обросли инеем. Феликс не раз проезжал нужную остановку из-за того, что кондуктор ее не объявил.
Чтобы спастись от постоянного злобного крика, по воскресеньям он часто ездил на каток; саночная горка по причине нехватки снега была пока закрыта. Вечерами, чтобы не мерзнуть в своей мансардной каморке, он ходил в кино. В «Альбертхалле» и в «Королевском павильоне» крутили «Возвращение Тарзана» с Томом Тайлером, в «Капитоле» – «Белокурую Венеру» с Марлен Дитрих.
В последний морозный день двадцать тысяч рабочих-социалистов устроили демонстрацию на площади Мессплац, а следующим утром ровно в семь над Лейпцигом разразилась яростная зимняя гроза. Под громы и молнии выпало тридцать сантиметров снегу, а затем резко потеплело. Во второй половине дня, когда Национал-социалистская студенческая лига проводила в университетском дворе ежедневную демонстрацию, снег под сапогами нацистов превратился в грязную жижу.
К тому времени Феликс Блох, наверно, уже осознал, что срок его пребывания в Лейпциге истек. После состоявшихся 5 марта выборов в рейхстаг университет получил нового ректора, который, вступая в должность, на глазах у всего персонала самолично поднял на крыше Феликсова института флаг со свастикой. В учебный план включили новые тематические курсы типа «Кровь и почва» и «Народ без пространства». Двадцать первого марта от Мессплац до Аугустусплац прошагало трехсоттысячное факельное шествие. Участвовали в нем все – школьники, студенты, солдаты, рабочие, бюргеры, крестьяне.
Топот сапог и тысячеголосые песнопения далеко разносились по переулкам, достигая до Института теоретической физики, где Феликс Блох и Вернер Гейзенберг, конечно, их слышали, но никогда о них не говорили. Знаки были совершенно очевидны, а надвигающаяся катастрофа казалась совершенно неизбежной – какой смысл что-то говорить? Вот они и обходили это молчанием, когда рано утром пили кофе и обсуждали дневные дела. Молчали и вечером в подвале, играя в пинг-понг. А когда на Пасху 1933-го Гейзенберг и его друзья поехали на недельку в баварские Альпы покататься на лыжах, они тоже молчали.
