Топот сапог и тысячеголосые песнопения далеко разносились по переулкам, достигая до Института теоретической физики, где Феликс Блох и Вернер Гейзенберг, конечно, их слышали, но никогда о них не говорили. Знаки были совершенно очевидны, а надвигающаяся катастрофа казалась совершенно неизбежной – какой смысл что-то говорить? Вот они и обходили это молчанием, когда рано утром пили кофе и обсуждали дневные дела. Молчали и вечером в подвале, играя в пинг-понг. А когда на Пасху 1933-го Гейзенберг и его друзья поехали на недельку в баварские Альпы покататься на лыжах, они тоже молчали.
Было уже четыре часа дня, когда Гейзенберг, Нильс Бор с сыном Кристианом, фон Вайцзеккер и Феликс Блох отправились в дорогу со станции Обераудорф неподалеку от австрийской границы. Подъем к лыжной хижине, расположенной у южного склона Большого Трайтена, на плато Штайле-Альм, требовал серьезных усилий; летом его легко можно одолеть за два-три часа, но сейчас, поскольку накануне выпал целый метр снегу, времени понадобится вдвое, а то и втрое больше.
Путь вел круто в гору по глубокому снегу, через лес, да с тяжелым багажом. На первом привале Гейзенберг объявил, что сейчас куда приятнее было бы «инверсивное восхождение», как в Америке на Большом Каньоне. Там спальный вагон доставляет тебя на высоту двух тысяч метров, на край огромной пустынной равнины, откуда ты без особого труда спускаешься вниз, к реке Колорадо, которая практически течет на уровне моря; правда, на обратном пути к спальному вагону приходится взбираться на две тысячи метров.
Самый утомительный участок подъема предстояло одолеть после захода солнца, когда они достигли высот, где снег утратил прочность и стал опасно рассыпчатым. Гейзенберг молча шагал впереди, за ним следовали Нильс и Кристиан Боры, потом Карл Фридрих фон Вайцзеккер с фонарем в руке. Замыкал цепочку Феликс Блох как самый опытный и выносливый альпинист.
Мужчины запыхались, никто не говорил ни слова. Подъем шел медленно, потому что Бор, на два десятка лет старше остальных, уже немножко устал. Вскоре после десяти Гейзенберг, как он позднее писал в «Части и целом», неожиданно испытал странное ощущение – словно бы поплыл куда-то в ночном мраке. Снег вдруг окружил его со всех сторон, он больше не владел ни руками, ни ногами, с минуту даже дышать не мог, хотя голова находилась над поверхностью снежных масс. Потом все успокоилось. Гейзенберг выбрался из снега, обернулся к друзьям, однако в потемках не смог ничего разглядеть. «Нильс!» – крикнул он, но ответа не получил. И испугался, поневоле заключив, что лавина унесла его друзей. С огромным трудом откопал из-под снега лыжи, еще раз всмотрелся в ночь и далеко вверху заметил на склоне огонек – фонарь фон Вайцзеккера. Вот тогда-то Гейзенберг понял, что лавина унесла не друзей, а его; друзья остались на тропе. Он быстро надел лыжи и поднялся к остальным. Едва переводя дух, они заверили друг друга, что все в полном порядке, потом молча продолжили путь.
До лыжной хижины добрались на следующее утро по ослепительно белым снегам под темно-синим небом. После пережитого испуга и тяжкой ночи кататься на лыжах пока что не хотелось, они вооружились лопатами, очистили крышу хижины от снега и улеглись на солнышке. А когда наконец вновь обрели дар речи, заговорили отнюдь не о лейпцигском начальнике полиции, который своим указом запретил «Лейпцигер фольксцайтунг», и не об ордах штурмовиков, закрывших еврейский магазин «Хельд» на Мерзебургерштрассе, и не о том, что несколько дней назад город Лейпциг предоставил Гитлеру и Гинденбургу права почетного гражданства, а также и не о том, что в университете спешно уволили уже восьмерых профессоров.
Обо всем этом они не говорили, потому что стыдились собственного бессилия и потому что попросту не было слов, соразмерных катастрофе. Вот и обсуждали на фоне роскошной альпийской панорамы вопрос, могут ли наряду с нейтронами и отрицательно заряженными электронами существовать также положительно заряженные античастицы, как недавно сообщили их коллеги-англосаксы Дирак[32] и Андерсон[33]. Нильс Бор вытащил из рюкзака свежий номер «Физикал ревью», где был воспроизведен снимок камеры Вильсона, как будто бы подтверждающий это. На фото виднелся инверсионный след частицы, которая в камере Вильсона пробила свинцовую пластинку и пролетела мимо сильного магнита. И вот что удивительно: инверсионный след отклонялся не к магниту, как в случае отрицательно заряженного электрона, а прочь от магнита, что позволяло сделать вывод о положительном заряде.
Об этом пятеро мужчин говорили не один час. Снова и снова передавали журнал из рук в руки и, наморщив лоб, рассматривали фото, где помимо инверсионного следа виднелись только головки четырех шурупов да боковое ребро свинцовой пластинки, и искали объяснения странно искривленной траектории, пока солнце не скрылось за заснеженными горными вершинами.
Тогда компания ушла в дом. Гейзенберг затопил железную печку. Все пили грог, играли по маленькой в покер при свете керосиновой лампы, заводили на старом патефоне плохонькие пластинки со шлягерами, а поскольку с наступлением ночи в щели потянуло жгучим холодом, вскоре без долгих разговоров улеглись на соломенные тюфяки и уснули.
Наутро, поскольку снежный покров под солнцем окреп, они предприняли лыжный поход, а во второй половине дня опять устроились на крыше хижины и продолжили свою физико-философскую дискуссию; обо всем прочем они молчали. Гейзенберг не говорил о том, что теперь обязан открывать каждую лекцию гитлеровским приветствием. Карл Фридрих фон Вайцзеккер оставил при себе, что, конечно, считает ненависть нацистов к евреям примитивной, зато вновь обретенную немецким народом надежду – просто завораживающей; умолчал он и том, что через две недели примет участие в лейпцигских первомайских торжествах, где фюрер выступит с речью. В свою очередь Феликс Блох ни словом не обмолвился, что новый закон о государственных служащих от 7 апреля вынудил его декларировать своих еврейских деда и бабку, и не сообщил друзьям, что с 1 октября станет получать рокфеллеровскую стипендию в размере ста пятидесяти долларов в месяц и благодаря финансовой независимости может продолжить свои исследования где угодно на свете.
Так проходили дни. В пасхальный понедельник 16 апреля 1933 года каникулы закончились, все пятеро стали на лыжи и по короткому западному спуску съехали со своим багажом в долину между Байришцеллем и Ландлем. День выдался теплый и солнечный. Снег немного подтаял, но обеспечивал достаточно прочную опору. Внизу, в долине, где снег уже сошел, среди деревьев цвели перелески, а луга были усеяны желтыми первоцветами.
На постоялом дворе «Ципфель» атомные физики наняли пару лошадей и в открытой крестьянской повозке добрались сквозь баварскую весну до ближайшей железнодорожной станции. А так как все это время они не говорили ни слова о черной ночи, которая накрыла Германию и Лейпциг, университет и каждого из них, то и в поезде рассуждали только о погоде и расщеплении атомного ядра и молчали о неизбежном факте, что на мюнхенском главном вокзале их пути разойдутся. Нильс и Кристиан Боры, граждане Дании, возвратятся в Данию. Гейзенберг и фон Вайцзеккер, не желая бросить свой институт на произвол судьбы, сядут в поезд на Лейпциг, чтобы в годы варварства спасать свой островок культуры. А Феликс Блох в одиночестве поедет в Цюрих и больше никогда в жизни не ступит на землю Германии.
* * *
Вот так и вышло, что Эмиль и Лаура с двумя дочками в конце октября 1933 года пошли на вокзал и через Канны, Экс и Лион отправились на север. Возможно, все сложилось бы иначе, если бы они прибыли в Швейцарию в один из прозрачно-ясных осенних дней, когда теплый ветер со снежных гор приносит в долины последнее дуновение уходящего лета, воздух снова полнится суетой насекомых, а женщины последний раз надевают легкие юбки. Тогда поездка от Женевы к Боденскому озеру могла бы стать для Эмиля Фраунхольца триумфом, ведь он мог бы показать Лауре багряную красоту осенних виноградников и величие белой гряды Альп, что всю дорогу тянулась бы за правым окном, возможно, они бы сделали остановку в Цюрихе и прогулялись по Банхофштрассе к озеру, полюбовались оперным театром и, глядишь, столкнулись с Феликсом Блохом, который в те дни жил у родителей на Зеехофштрассе и готовился к отъезду в Америку; разумеется, Феликс Блох и Лаура д’Ориано не узнали бы друг друга, и Лаура с мужем и детьми прошла бы к драматическому театру, потом мимо Художественного музея через Нидердорф и обратно к вокзалу; вероятно, тогда бы они добрались до Кройцлингена лишь поздно вечером и на последний автобус в Боттигхофен опоздали, ночевать пришлось бы в гостинице, а следующим утром, по-прежнему в хорошую погоду, они бы прокатились на красивом колесном пароходике по Боденскому озеру и лишь потом сели на автобус до Боттигхофена и явились к Эмилевым родителям.
