Но получилось не так. Все время, пока они ехали в поезде, лило как из ведра, небо затянули такие черные тучи, что еще задолго до вечера совсем стемнело, вдобавок ледяной ветер с силой швырял струи дождя в стекла, так что при пересадке Эмилю и Лауре даже в голову не пришли туристические развлечения, они думали только о том, как бы уберечь от дождя чемоданы и детишек. Расстояние от Главного вокзала Кройцлингена до боттигхофенского почтамта автобус одолел в вечерних сумерках за двадцать минут, а пеший путь до усадьбы родителей занял четверть часа.
К дому они подошли в темноте. Чемоданы оставили в гостинице «Медведь», спящих дочек несли на руках. Дождь перестал. Эмиль громко позвал сперва отца, потом мать. Дверь открылась, родители в деревянных башмаках вышли на грязный двор, мать светила керосиновой лампой. Последовали неловкие приветствия и объятия, вновь прибывших пригласили в дом.
Детьми повосхищались, потом уложили их в кроватки, в горнице на столе стояли хлеб, колбаса, сыр да бутылка красного вина и кувшин молока. Отец на ломаном французском, какому выучился на военной службе, сказал Лауре добро пожаловать. Мать ободряюще улыбнулась ей, потрепала по плечу и радушными жестами предложила угощаться.
Лаура в свою очередь улыбнулась и через Эмиля сказала, что, к сожалению, пока что не понимает ни слова на швейцарском немецком, потом откинулась на спинку стула, слушая разговор свекра и свекрови с сыном, которого они уже пять лет не видели. Она смотрела на их растроганные лица и узловатые руки и говорила себе, что ей не составит большого труда несколько времени пожить в согласии с этими добрыми, миролюбивыми и прилежными людьми.
После ужина Эмиль с отцом поспешили в «Медведя» забрать чемоданы, а Лауре мать показала, где туалет и прачечная. Перед сном Лаура разложила вещи в шкафу с твердым намерением обжиться здесь и не думать сразу же об отъезде.
В Боттигхофене издавна было заведено в последнюю неделю октября вставлять зимние рамы и класть на подоконники подушки, похожие на колбасы. Лаура поняла, что зима будет холодной и долгой и что окна теперь накрепко заперты и до весны их уже не откроют.
Стояла самая унылая пора года. Ночи тянулись долго, а дни были так коротки, что утренние сумерки переходили прямиком в вечерние. Иногда выпадало немножко снегу. На выгонах мокрые коровы, повесив голову, бродили под голыми яблонями. Эмиль помогал отцу заново перекрыть гонтом крышу сарая. Лаура подсобляла свекрови на кухне, а чтобы дети дышали свежим воздухом, гуляла с ними в холмах над деревней.
На второй неделе свекровь дружелюбными жестами дала Лауре понять, что на улице холодно и, если она хочет прогуляться, дочек можно спокойно оставить с нею на кухне. А вернувшись с долгой, беззаботной прогулки, когда впервые невесть с каких пор следила только за своими шагами, Лаура застала девочек и их бабушку на кухне в атмосфере поистине безоблачного счастья. На другой день, когда она опять отправилась на прогулку в одиночестве, никто в доме и внимания не обратил, и отныне она всегда ходила гулять одна и отсутствовала сколько хотела.
Наверху, возле развалин замка Либбург, была скамейка, откуда Лауре открывался чудесный вид на Боденское озеро – свинцово-серое, оно терялось вдали, сливаясь у немецкого берега с туманом. Там она сидела каждый день, курила сигареты и зубрила швейцарско-немецкие слова, какие свекровь с застенчивой гордостью учила ее выговаривать на особый крестьянский манер. Лаура легко запоминала эти слова и упражнялась в звонкой, приятной окраске тургауского диалекта, который очень шел женщинам, а мужчинам придавал некую женственность, – упражнялась с прилежанием музыкантши, которая уже уловила правильный тон и достаточно честолюбива, чтобы в точности его воспроизвести.
Лаура твердо решила как можно скорее научиться говорить на швейцарском немецком по возможности без акцента, ведь в Боттигхофене она попала к добродушным, достойным любви и щедрым людям. Она хотела остаться у них, от добра добра не ищут.
А когда при спуске на грязный проселок, при виде приземистых крестьянских домишек и ворон, бродивших в полевых бороздах и склевывавших посевы, у нее сжималось сердце, она утешала себя мыслью, что после Рождества дни опять станут длиннее, а вскоре тысячи яблонь, которые сейчас черные и как бы неживые стояли на склонах Боттигхофена, глядишь, вновь оденутся бело-розовым цветом.
Но затем настало то солнечное утро, когда Лаура с корзиной постиранного белья вышла из прачечной, расположенной в небольшой сараюшке чуть поодаль от жилого дома. С крыш капала талая вода, на дорожке, ведущей во двор, стоял Эмиль Фраунхольц, приложив ладонь к щеке, как человек, который должен сообщить не слишком значительную, однако неприятную весть. Лаура остановилась, посмотрела на него.
Все в порядке? – спросил он.
Лаура кивнула.
Идешь развешивать белье?
Как видишь.
Лаура, послушай. Эмиль почесал затылок, искоса бросил на нее смущенный взгляд. Я вот спрашивал себя…
О чем?
Я спрашивал себя, не согласишься ли ты впредь развешивать свое белье не в палисаднике, а за домом. Возле козьего хлева.
Там нет веревки.
Мама вот только что протянула веревку.
За домом тень и нет ветра, сказала Лаура. Там белье никогда не просохнет.
Толстые вещи не просохнут, ты права, сказал Эмиль. Но тонкие вполне.
Значит, толстые вещи надо развешивать в палисаднике, а тонкие – за домом?
Только нижнее белье, сказал Эмиль. Только твое нижнее белье.
Только мое нижнее белье?
Так просит мама.
Твоя мама протянула веревку специально для меня? Для моего нижнего белья?
Эмиль кивнул.
Что она имеет против моего нижнего белья?
Ничего, не пойми превратно.
Вот как?
Просто люди могут увидеть твое белье, если вешать его в палисаднике.
Я ношу совершенно обыкновенное белье. Оно нисколько…
Дело не в этом, сказал Эмиль.
А в чем же?
Люди могут увидеть твое белье, вот и все. Дай мне, пожалуйста, корзину, я отнесу.
Лаура рассмеялась и отвернулась, чтобы он не мог забрать у нее корзину.
А нижнее белье твоей матери? Оно что, невидимое?
Да нет. Но по нему издали не разглядишь, кому оно принадлежит.
А по моему белью сразу увидишь?
Оно заметно издалека, сказал Эмиль.
Смешно, честное слово, сказала Лаура. Мое нижнее белье не менее добропорядочное, чем у твоей матери, видит Бог, я считаюсь с деревенскими обстоятельствами.
Да не в этом дело. Пожалуйста, дай мне корзину.
А в чем же дело?
По твоему белью люди с первого взгляда видят, что оно нездешнее. На нем словно написано твое имя, понимаешь? А нижнее белье моей матери – совершенно обыкновенное, местное, поэтому никто и не замечает, что оно принадлежит моей матери. Оно выглядит точно так же, как белье моей сестры. Или соседкино.
Что верно, то верно, сказала Лаура. Или как белье твоего отца.
Мама, кстати, находит твое белье очень красивым. Но люди могут сразу смекнуть, что оно твое.
Жаль, что мое белье тебе неприятно.
Ты должна понять, мы не в Марселе. Люди глядят на нашу бельевую веревку и зорко примечают, что за белье на ней развешено. А по воскресеньям в церкви готовы себе шею свихнуть да еще и ухмыляются, так как знают, что у тебя надето под юбкой.
Неужели правда?
Мне очень жаль.
Эмиль и Лаура смотрели друг на друга. Корзина с бельем стояла между ними. Больше слов не требовалось, оба все сказали и все поняли. Эмиль развел руками, повернув ладони вверх, как человек, просящий с пониманием отнестись к очевидным вещам. Лаура задумчиво кивнула.
Ладно, пойду за дом.
После обеда она сняла с веревки высохшее нижнее белье, отнесла в комнату и упаковала в старый, благородный чемоданчик вместе с юбками, туалетными принадлежностями и заграничным паспортом. Потом тихонько вынесла чемодан из дома и спрятала за поленницей.
После ужина она уложила дочек в постель, принесла угля для печки на ночь и опять вышла из дома, чтобы, как обычно, немного прогуляться в яблоневой роще и выкурить последнюю сигарету. А проходя мимо поленницы, одним плавным жестом вытащила чемодан, не спеша прошагала в конец яблоневой рощи, перелезла через забор и вдоль ручья прошла к мельнице, а затем вверх по холму. Добравшись до развалин Либбурга, она села на лавочку, бросила прощальный взгляд на темный ночной Боттигхофен и всплакнула – по дочерям и по Эмилю Фраунхольцу. Достала носовой платок, утерла слезы, поднялась и решительно отправилась на юг, к ближайшей железнодорожной станции.
Чем дольше Эмиль Жильерон оставался в Греции, тем больше денег оседало у него в карманах – не только греческих драхм, но и французских золотых франков, британских фунтов стерлингов, а также золотых марок и американских долларов. После десяти лет службы у Шлимана он давно стал вполне обеспеченным, чтобы выстроить на Женевском озере домик, красиво его обставить, а на оставшиеся средства довольно длительное время жить в приятном ничегонеделанье. Однако год за годом он откладывал возвращение домой. Каждые несколько месяцев получал письмо от матери, в котором она спрашивала, хорошо ли он питается в Греции, и тепло ли одет, и вообще, не тоскует ли по дому. Каждый раз он отвечал ей, что охотно вернулся бы прямо сейчас, но как человек женатый не может принимать важные решения в одиночку.
