Собственно, мы все познакомились с Элисон благодаря Джеку. Ему никак не давалась статистика, которая по причинам, ведомым только большому университетскому руководству, относилась к профилирующим дисциплинам. Элисон сидела в аудитории позади Джека, дружила с цифрами и предложила подтянуть его. Забавно, а с другой стороны, печально, как незначительное, казалось бы, решение – помочь кому-то с домашним заданием – может внезапно повлечь за собой почти десять лет молчаливого страдания. История с арахисом для Элисон.
В свои тридцать ей следовало уже быть замужем, иметь двоих-троих детей, симпатичный домик в Гринвиче и полное собрание книг Марты Стюарт. К такому будущему Элисон шла, несмотря на интерес к юриспруденции. Ее сестры – две старших, одна младшая – следовали по этому пути, ни разу даже не оглянувшись назад. Оставаясь одна, Элисон не бунтовала против богатых родителей, мещанской морали “Домашнего очага”, конфликтовавшей с ее независимостью. Она искренне хотела такой жизни, заявляла, что семья – главный предмет ее стремлений, предвкушала. Идиллическое детство, любящие, заботливые родители, скорее всего, ровные отношения с сестрами, масса благоприятных возможностей и привилегий. Естественно, собственную семью Элисон хотела создать по такому образу и подобию. Но она покинула дом и влюбилась в Джека – оборот, совершенно для нее неожиданный. Вот и вся история, которую написала Элисон до сих пор. Джек оказался той самой подковой, из-за которой было утрачено ее королевство.
Все мы прекрасно понимали с самого начала, что Элисон влюблена в Джека без памяти, и только полный кретин мог этого не замечать, а Джек кретином не был. Однако ни в университете, ни после не сделал ни одной попытки завязать романтические отношения; ему, кажется, даже в голову не приходило, что дружба с Элисон может таить в себе и другие возможности. Как все происходящее огорчало Линдси, Чака и меня самого, мне известно, каково приходилось Элисон, могу только догадываться. Линдси единственная могла говорить с Элисон на эту тему, призывать ее оглядеться вокруг, искать другой любви, но никакого существенного успеха ее слова не имели. Беседуя, Элисон и Линдси порой горячились, ссорились, иногда не разговаривали потом по нескольку дней. “Любой другой душу бы продал, чтобы быть с ней! – скажет, бывало, Линдси, округлив глаза: все это не укладывалось у нее в голове. – Да стоит ей только захотеть – в очередь выстроятся у двери! А она уперлась в этого идиота, у него даже мозгов не хватает понять, какое сокровище ему досталось! Ну что она, мазохистка чокнутая?”
Иногда Элисон все же ходила на свидания – так, для галочки, – но молодые люди очень скоро начинали чувствовать незримое присутствие соперника, с которым тягаться не под силу. Независимой, решительной Линдси невмоготу было видеть покорность Элисон, и она редко упускала случай высказать свое мнение. В этих частых баталиях ковались крепкие узы дружбы между Линдси и Элисон, чего нельзя сказать о дружбе между Линдси и Джеком. Если Элисон не возмущалась таким с собой обращением, кто-то должен был. Линдси осуждала Джека за то, что он и не любит Элисон, и не отпускает ее, – не припомню, чтобы она обвиняла Джека в лицо, но знаю: Линдси таила на него большую обиду. “Сначала он выходит прогуляться и заодно переспать со всеми подряд, – негодовала она (мы стояли под аркой на Вашингтон-сквер и ели фалафель в перерыве между занятиями; была зима, щеки Линдси блестели, словно отполированные ветром, и я прикидывал, что будет, если нагнуться и поцеловать эту блестящую щечку), – а потом возвращается и идет пить кофе со своей подругой Элисон”.
Думал еще, помню, что история Элисон и Джека весьма напоминает нашу, но, проявив редкое благоразумие, предпочел об этом промолчать и сказал только:
– Они ведь и вправду друзья.
– Брось, Бен. Джек прекрасно понимает, что делает. Элисон для него, уж не знаю, спасательный круг. Так не должно быть. Это называется эмоциональным рабством.
Линдси хотела, чтобы я вразумил Джека, поговорил с ним, объяснил, как нехорошо он поступает с Элисон, но я-то догадывался, что здесь все непросто. Джек редко рассказывал о своем прошлом, однако я знал: он потерял мать еще ребенком, а с отцом не ладил. Возможно, отец плохо с ним обращался – на такую мысль меня однажды навели слова Джека, но какие именно, не помню. Так или иначе, в любви Элисон к Джеку было что-то материнское, некая мощь и безусловная забота. В этом чувстве Джек, видимо, находил большое утешение и не хотел все разрушить, вступив с Элисон в любовную связь. Часто казалось, что Джек недостаточно ценит Элисон, но, я думаю, в действительности он любил ее гораздо глубже, чем мы могли вообразить, и ее тепло, одобрение были для него святы. Испачкать все это сексом, обращаться с ней как с любой другой девушкой, вероятно, казалось ему немыслимым. Странно, но, если уж иметь в виду настоящую любовь между мужчиной и женщиной, Джек, думалось мне, считал себя недостойным Элисон.
Конечно, в глубине души Джек понимал, что ведь и Элисон в чем-то нуждается и не может удовлетворить эту нужду, будучи непоколебимо ему преданной. Понимал, наверное, свой эгоизм в отношении к Элисон, но благоразумно отметал подобные мысли: Элисон слишком много для него значила, он не мог отказаться от нее. Осознавал ли я все это так отчетливо тогда или только смутно чувствовал и теперь накладываю на свои воспоминания годы последующих размышлений? Не знаю, но вполне уверен: они оба понимали истинную природу своих отношений и были просто не в силах что-либо с этим поделать. Джек и Элисон любили, но ждали от любви разного и оттого не понимали друг друга. Любовь такая штука – не дает никаких гарантий, и если ты влюблен, это совсем не значит, что все закончится хорошо. Взять хоть нас с Линдси. Если уж на то пошло, любовь – лишь начало. А дальше вмешивается жизнь, тяготит багаж, скопленный каждым из любящих за много лет, и все идет прахом, все летит в тартарары. Можно горевать, можно бороться. Большинство людей делают понемногу и то и другое.
Я размышлял, а Элисон, прислонившись головой к моей голове, вздрагивала от рыданий, и все мы сидели за столиком, пытаясь забрать частичку ее боли, облегчить ее бремя хотя бы немного. Наконец Элисон вытерла слезы и слегка улыбнулась:
– Простите. Видимо, нужно было выплакаться.
– Что ж, – Чак с усмешкой поднял бокал, – выпьем за здоровье Джека.
Линдси тоже взяла бокал:
– За то, чтобы спасти его от него самого.
– За Элисон, – предложил я, – девушку, у которой есть план.
Элисон утерла глаза и подняла свой бокал.
– План Б, – уточнила она.
Мы выпили.
– Вспомнил неплохую шутку, – сказал Чак. – В чем разница между просто другом и хорошим другом?
– И в чем же? – поинтересовался я.
– Просто друг подбадривает тебя, а хороший друг пинает.
Однажды я поцеловал Элисон. Или она меня – не помню. Случилось это на предпоследнем курсе, в кинотеатре “Виллидж Ист синема”. Мы вместе отправились смотреть режиссерскую версию “Бегущего по лезвию”, которую, по-моему, постоянно показывали в каком-нибудь из кинотеатров Виллиджа. Это стало своего рода ежегодной традицией, поскольку между нами шел давний спор: герой Харрисона Форда репликант или нет? Элисон считала, что да, я придерживался другого мнения. Мы сидели плечо в плечо, по-приятельски прислонившись друг к дружке, наблюдая, как Рутгер Хауэр в не очень отдаленном будущем вышибает дух из Харрисона Форда, и внезапно начали целоваться – не долгим французским поцелуем, а коротко и нежно, словно пробуя друг друга. Верхняя губа, нижняя, открытый рот, сомкнутый, подбородок, нос… Было приятно, но как-то не по-настоящему, будто целуешься через целлофановую пленку, поэтому дальше заходить не хотелось. Поцелуи постепенно сошли на нет; мы сидели, соприкасаясь лбами, и смущенно смотрели друг на друга. Наконец Элисон прошептала:
– Попробовать стоило.
Я улыбнулся и поцеловал ее в щеку, точнее, в скулу:
– Вот был бы выход, а?
Элисон прикрыла глаза.
– Да уж.
Впервые в тот вечер мы оба говорили о наших в чем-то похожих историях – о Линдси и Джеке – с горечью. Джек встречался тогда с какой-то то ли моделью, то ли художницей-графиком из Института моды и технологий, Линдси – с Борисом, Фокусником, нам же с Элисон оставалось только обмениваться бессмысленными поцелуями в пустом кинотеатре.
Мы повернулись обратно к экрану. Теперь Рутгер Хауэр ломал Харрисону Форду пальцы.
– Почему мы миримся со всем этим, как ты думаешь? – спросила Элисон, продолжая глядеть на экран.
– Любимых не выбирают, – отозвался я.
– Но это ненормально. Мы же умные люди и должны понять, что не всякой любви суждено сбыться, что нужно двигаться дальше. Так почему не делаем этого?
– Потому что мы простодушные романтики.
– Или слепые оптимисты.
Я задумался на пару секунд, но ни к каким новым выводам не пришел.
