Хотя его двоюродному брату Берту исполнилось одиннадцать и тот был на год старше Колина, в школе он опережал Берта на один класс и чувствовал, что это что-нибудь да значило, хотя и перешел в следующий класс без особых усилий. Поскольку чтение захватывало его почти целиком, он особо не задумывался, в каких лохмотьях ходит (разве что когда холодало). Лицо у него было на удивление пухлым, несмотря на недоедание, а волосы – слишком короткие, несмотря на то, что за три пенса в парикмахерской стригли почти наголо. Это стало его единственной неприятностью в школе, где его иногда дразнили «лысым».
Когда в город приехала увеселительная ярмарка, у него оставалось несколько пенни от того, что ему каждую неделю давали на комиксы, однако Берт находил пути и способы получить за деньги куда больше удовольствия.
– Мы достанем деньги и всласть покатаемся, – сказал он, встретив Колина на углу улицы в последнюю субботу перед закрытием ярмарки. – Я тебе покажу, – добавил он, обняв Колина за плечи, когда они двинулись по улице.
– Это как? – поинтересовался Колин и заявил: – Лавки грабить не буду, сразу тебе говорю.
Берт, который уже проделывал такие штуки, уловил неодобрительное отношение к своему прошлому и вместе с тем не без гордости подумал, что у Колина никогда не хватит смелости взломать ночью лавку и запустить руки в банки с конфетами.
– Деньги можно не только так добыть, – усмехнулся он. – А так делаешь только тогда, когда хочется чего-то классного. Когда дойдем, я все тебе покажу и скажу, что делать.
Они шли по затянутым туманом улицам и с каждым поворотом все явственнее слышали ровный манящий гул, доносившийся откуда-то с севера. Набухшие облака отражали оранжевые всполохи ярмарки, яркие и броские, которые своим грозным сиянием с каждым шагом ослабляли волю и словно тянули мальчишек к себе. «Если прокатиться стоит пенни, то мы каждый прокатимся по два раза», – высчитывал Колин, опустив голову и задумчиво шагая по мощеному тротуару, пальцами перебирая в кармане свое с таким трудом обретенное богатство. Он радовался, что с его помощью сможет прокатиться на каруселях, но при мысли о том (когда они оба молчали), что на эти четыре пенса можно было бы купить что-нибудь домой к столу, его охватывало глубокое отчаяние. На четыре пенса можно купить буханку хлеба или бутылку молока, немного мяса или банку варенья, или полкило сахара. Возможно, мама перестала бы так убиваться, видя, как отец в мрачной задумчивости сидит у огня, если бы он, Колин, потратил бы эти четыре пенса на десяток сигарет в лавке на углу. Отец взял бы их, улыбнулся, встал бы, отрывисто поцеловал бы маму и заварил бы чай, вновь сделавшись счастливым человеком, чье хорошее настроение быстро бы передалось всем в доме.
Просто удивительно, что можно сделать на четыре пенса, если у тебя хватит ума потратить их на дело. «Но я истрачу их по-другому, – думал он, – потому что на них можно также купить пачку комиксов или две плитки шоколада, или два раза смотаться в задрипанную киношку, или четыре раза прокатиться на ярмарочной карусели». И разделяющая добро и зло широкая борозда, темная и пахнущая землей, была полна угрызений совести. И муки эти казались подозрительными, потому что Колин знал, что шагавший рядом, насвистывавший и бросавший по сторонам камешки Берт не стал бы так трястись над четырьмя пенсами. Нет, он бы с удовольствием их потратил, что он и собирался сделать с половиной накоплений Колина. Если бы Берт обворовал магазин или стянул бы что-то с тележки в супермаркете, он отнес бы еду прямо домой. Это Колин знал. Но если бы он разжился пятью шиллингами или фунтом, он отдал бы матери полтора шиллинга и сказал бы, что это все, что ему удалось случайно заработать. Но из-за четырех пенсов он не стал бы мучиться. Он бы их с удовольствием потратил. Колин поступит так же, вот только как быть с тишиной между поездками на каруселях.
Спускаясь по Бентинк-Роуд, они подошли совсем близко к ярмарке, и на них нахлынули запахи рыбы с жареной картошкой, печеных мидий и имбирных вафель.
– Гляди на землю! – крикнул Берт, настороженный, с впалыми щеками, движимый каким-то внутренним огнем, хоть не голодавший, но всегда выглядевший так, словно умирает с голоду. Его макушка и затылок заросли волосами, он шлепал в драных башмаках, засунув руки в карманы и насвистывая, а потом принялся по-черному ругаться, когда стайка парней и девушек оттеснила его с тротуара.
Колин не нуждался в советах: он спрыгнул в канаву, прошел метров сто, согнувшись, как малолетний ревматик, а потом выскочил оттуда, держа в руках пачку с двумя целыми сигаретами.
– Есть! – крикнул он, что означало «делиться не стану».
– Да ладно тебе, – протянул Берт просительно и вместе с тем угрожающе. – Не жмись, Колин, не жмоться. Давай одну раскурим.
Но Колин стоял твердо. Нашел – мое.
– Папе отнесу. Ему же курево с неба не падает.
– Ну, у моего старика тоже с куревом напряг, но если бы я их нашел, то ему бы не потащил. Честно.
– Может, попозже чуток потянем, – примирительно сказал Колин, засунув пачку в карман.
Они вышли на асфальтированную дорожку, ведущую к Форест-парку, и взбирались наверх по крутому склону холма. Берт принялся яростно разрывать все пустые сигаретные пачки, бросая фольгу в налетавшие порывы ветра и засовывая в карман картинки для младших братьев. Остатки пачек он скатывал в шарики и бросал их в темноту, где лежали тела, переплетенные в страстных объятиях. Зачем и почему – мальчишки не знали и не имели ни малейшего понятия.
С военного мемориала им открывался вид на всю ярмарку: море огней и крыш палаток, с двух сторон ограниченное неясными силуэтами домов, чьи обитатели с нетерпением ждали, когда на следующей неделе этот разношерстный балаган уберется в другой город. Земля рокотала, и с гигантских качелей и с чертова колеса то и дело доносились отчаянные вскрикивания и визг, словно внизу расположилась армия, совершавшая перед маршем человеческие жертвоприношения.
– Пошли вниз, – сказал Колин, нетерпеливо перебирая в кармане свои монетки. – Хочу туда. Хочу залезть на Ноев ковчег.
Посасывая имбирные вафли, они прошли мимо Призрачного поезда, полного скелетов, откуда доносились девчачьи крики.
– Мы катнем монетки на номера и что-нибудь выиграем, – сказал Берт. – Это просто, сам увидишь. Самое главное – поставить пенни на номер, когда тетка не смотрит.
Он говорил с жаром, чтобы заманить Колина на дело, которое станет почти приключением, если они возьмутся за него вместе. Не то чтобы он боялся мошенничать в одиночку, вот только подозрение реже так быстро падало на двух, чем на одного мальчишку, явно собирающегося стащить то, что плохо лежит.
– Это опасно, – возразил Колин, работая локтями и протискиваясь сквозь толпу, хотя он почти что согласился. – Попадешься легавым.
Высокая, похожая на цыганку женщина со стянутыми в хвост черными волосами стояла в павильончике, где катали монеты, словно королева среди свиты. Она, не отрываясь, смотрела прямо перед собой, однако Колин, пробравшись поближе, сразу понял, что от ее взгляда не ускользает ни одно движение. Она ритмично перекладывала из одной руки в другую горсть мелочи, звон которой, хотя и негромкий, привлекал к павильончику внимание зевак. Время от времени она прерывалась и с выражением полнейшего безразличия выдавала несколько монеток мужчине в широкополой шляпе, который навис над двумя деревянными желобами и умудрялся за один раз прокатывать по четыре монеты.
– Он проигрывает, – шепнул Берт на ухо Колину, и тот понял, что так оно и было: он закатывал больше, чем доставал.
Это замечание дошло до объятого азартом мужчины.
– Это кто проигрывает? – зло спросил он, кинув еще с полдесятка монет, прежде чем резко обернуться к ним.
– Вы, – озорным голосом ответил Берт.
– Неужели? – На распахнутом макинтоше мужчины у пуговичных петель темнели пятна от пива и яиц.
Берт стоял на своем, не отрываясь глядя на него голубыми глазами:
– Да, проигрываете.
– Врешь ты все, – прорычал мужчина, несмотря на очевидное, даже когда женщина в очередной раз притянула к себе его монетки.
Берт сделал издевательский жест рукой.
– Это что, выигрыш? Да поглядите, вы же проиграли.
Все впились глазами в три монетки, грустно лежавшие между клетками, а Берт потянулся к прилавку, где мужчина высыпал несколько монет про запас. Колин наблюдал за Бертом, затаив дыхание от страха и от удивления, хотя он прекрасно знал, на что тот способен. Шиллинг и шестипенсовик, казалось, сами закатились в ладонь к Берту и тут же исчезли в обвивших их грязных пальцах. Другую руку он протянул еще к паре пенсов, но тут его запястье грохнуло о прилавок, плотно прижатое чужой рукой. Он вскрикнул:
– Пусти, урод чертов! Мне больно!
Затуманенные пивом глаза мужчины вдруг сделались ясными и вспыхнули праведным гневом.
