– Бездушные они, – ворчал Ральф.
В сравнении с тогдашними загородными резиденциями поместье на севере графства было небольшим, всего несколько акров; в особняке насчитывалось пятьдесят спален и бесчисленные помещения на чердаке, где обитала прислуга, – подниматься туда приходилось по черной лестнице, но Ральф к слугам никогда не заглядывал. Поместье славилось прекрасным парком и подъездной аллеей в милю длиной; входом в парк служила высокая и широкая каменная арка, словно бы обрамлявшая полнеба.
Ральфа не волновал ни сам особняк, ни его обитатели; причина его тревог лежала далеко за воротами парка.
Первый раз он обратил на это внимание спустя три месяца после приезда в поместье. Лорд Форест, по обыкновению, навещал внуков, а потом собрался в Манчестер осматривать свои мануфактуры. Ральф заручился позволением его сопровождать.
Морозным февральским утром карета катила к Манчестеру. Пологие холмы Ланкашира, поросшие густыми дубравами, сменялись широкими долинами, где виднелись многочисленные усадьбы и наделы, окруженные распаханными полями, – живописный ландшафт, еще не обезображенный промышленными городами, карьерами и шахтами, которые вскоре изуродуют буколические пейзажи Северной Англии. Ланкаширские усадьбы выглядели богаче скромных деревень на сарумском взгорье.
– Здесь народ благоденствует, – заметил лорд Форест. – На севере живут куда лучше, чем на юге Англии.
На манчестерских окраинах полным ходом шло строительство. Повсюду виднелись новые склады, фабрики и стройные ряды кирпичных домов для рабочих – наглядное свидетельство процветания. По дорогам тянулись обозы, ехали телеги и повозки, на обочинах высились груды бревен и досок, там и сям закладывали фундаменты, – казалось, по этому уголку Англии прошлись огромными невидимыми граблями, готовя его к посеву.
Карета Фореста подъехала к текстильной мануфактуре – длинному трехэтажному зданию из красного кирпича, с рядами прямоугольных окон, перемежаемых широкими дверями, из которых доносился гул и грохот ткацких станков.
Войдя внутрь, Ральф застыл в изумлении.
Хлопчатобумажная промышленность Великобритании своим развитием обязана двум замечательным изобретениям и двум полезным ископаемым. Производство хлопчатобумажных тканей, как и производство сукна, состоит из двух процессов: прядильного, то есть создания нити, и ткацкого, то есть создания полотна. С тех пор как Шокли построили свою первую сукновальню, прядение претерпело два основных изменения: во-первых, изобретение самопрялки и, во-вторых, изобретение в прошлом веке механического прядильного устройства с восьмью веретенами. Однако же теперь механическое прядильное устройство подверглось дальнейшему усовершенствованию – прядильное колесо превратилось в мощную машину, оснащенную сотнями веретен. Негромкое жужжание ручного прядильного колеса и пощелкивание веретена, придававшее такой уют деревенским хижинам, смолкло навсегда. О них напоминает лишь сохранившееся в английском языке слово «spinster» – «пряха», – которым стали называть незамужних женщин, а впоследствии и старых дев.
Бурный рост текстильной промышленности в Манчестере был вызван усовершенствованием прядильных машин. Поначалу производимая ими пряжа получалась недостаточно крепкой: она годилась для утка – поперечных нитей полотна, но ей недоставало прочности для основы – продольной нити ткани. Появление прядильных машин Ричарда Аркрайта, приводимых в движение водяным колесом, обеспечило необходимую прочность пряжи, которая, однако же, оставалась слишком грубой и не подходила для производства тонких хлопчатобумажных тканей – их по-прежнему закупали в Индии. Наконец в 1780-е годы появилась прядильная машина Самюэля Кромптона, так называемый прядильный станок периодического действия, позволявший крутить пряжу, пригодную для производства муслина.
– Механические прялки и ткацкие станки совершили революцию в ткацкой промышленности, – объяснил лорд Форест Ральфу.
Действительно, вторым замечательным изобретением был механический ткацкий станок. Веками ткачи работали вручную, и даже когда Шокли и Муди двести пятьдесят лет назад создали свою первую мануфактуру, ткачи в ней сидели парами за ручными станками, передавая друг другу челнок, пропускавший нить утка между нитями основы. Все это изменилось, когда Эдмунд Картрайт изобрел механический ткацкий станок, приводившийся в движение паровым двигателем.
– Теперь ткачи почти не нужны, – удовлетворенно заявлял лорд Форест.
Разумеется, все это было бы невозможно без двух полезных ископаемых, сыгравших огромную роль в промышленной революции: угля и железной руды.
И все же больше всего Ральфа Шокли поразила не сама текстильная мануфактура – нет, не мануфактура, а настоящая текстильная фабрика с рядами массивных станков, на которых крутились, будто солдаты на параде, несчетные бобины пряжи, – и не доносящийся из дальнего конца огромного зала равномерный гулкий стук паровой машины, приводившей станки в движение. Увидев во очию размах деятельности настоящей ткацкой фабрики, Ральф впервые осознал, что образ жизни его далеких предков уходит в небытие. От шума, лязга и стука его замутило, но хуже всего оказалось другое: почти у всех машин работали ребятишки – чумазые, изможденные, в обносках.
– Детский труд куда дешевле, – невозмутимо заметил лорд Форест. – Между прочим, с ними прекрасно обращаются, пороть их я не позволяю.
Впервые в жизни Ральф сообразил, что лучше промолчать. Он окинул изумленным взором огромное помещение – казалось, от грохота станков дрожат стены – и с горечью признал свою полную беспомощность.
– Я словно бы сам превратился в беззащитного ребенка, – впоследствии рассказывал он.
Доктор Таддеус Барникель не питал напрасных иллюзий.
– Не стоит надеяться на скорое возвращение Ральфа, – предупредил он Агнесу. – Портиас этого не допустит. Вы же знаете, все зависит от его решения.
В сущности, взгляды каноника, отражавшие настроения обывателей Солсбери, воинственно отстаивали традиционные убеждения. Адмирала Нельсона задолго до его победного сражения при Трафальгаре сделали почетным гражданином города, а затем с неслыханной щедростью предложили оплатить снаряжение и обмундирование для шести сотен добровольцев, уходящих на войну с Наполеоном. Отряд уилтширских йоменов-ополченцев облюбовал для сборов клуатр соборного подворья; от муштры толку не прибавилось, зато на стенах появились вычерченные углем рисунки сомнительного содержания. Ясно было, что ради военных успехов Анг лии патриотически настроенные обитатели соборного подворья готовы смириться с любыми неудобствами; некоторые гордо носили на лацканах белые розетки в знак поддержки французской королевской династии Бурбонов; в городе начали сбор подписей на петициях о запрете предоставления католикам любых прав и свобод. Каноник Портиас торжествовал.
– Ральфу в Солсбери возвращаться не стоит, – вздыхал Барникель. – Того и гляди Портиас обвинит его в измене и предательстве.
Все в Саруме только и говорили что о войне с французами. Каноник Портиас оставался холоден, суров и непреклонен.
После отъезда Ральфа доктор Барникель часто навещал Агнесу. Она жила в скромном доме на Нью-стрит, но дни проводила с невесткой, в особняке каноника Портиаса на соборном подворье. Дважды в неделю Барникель приходил к ним с визитом, а потом, проводив Агнесу домой, всякий раз передавал подарки детям. Иногда он приглашал Франсес и Агнесу на прогулку по городу или по соборному подворью. Время от времени, оставшись с Франсес наедине, он спрашивал ее, не изменил ли каноник своего решения.
– Увы, доктор, он по-прежнему стоит на своем, – отвечала Франсес, ничем не выказывая своего отношения к предмету разговора.
Лишь однажды, в начале 1805 года, Франсес Портиас, потупившись, заметила:
– Муж мой, как и Уильям Питт, страстно радеет о благоденствии Англии.
– Полагаю, ваш брат тоже склонен к страстным порывам, – сказал доктор.
– Увы, он человек увлекающийся, но истинных страстей не ведает, – возразила она.
Доктор Барникель, несколько сбитый с толку этим заявлением, растерянно взглянул на Франсес: что еще открылось ей в душах родных и близких за годы замужества? Может быть, в ее словах крылся намек на сочувствие?
Ибо самого доктора обуревала тайная страсть к Агнесе – так, скрытые под слоем золы, дышат ровным жаром угли в очаге.
«Ради нее одной я живу», – признавался он себе.
Ральф написал Мейсону несколько писем и в ответ на свой рассказ о ткацкой фабрике получил удручающее послание:
…Можно только благодарить Господа, что эти проклятые станки еще не появились в Уилтшире; вряд ли ими заинтересуются в Солсбери. Должен признать, что наши суконные мануфактуры хиреют день ото дня. В прошлом месяце разорились еще два суконщика. Похоже, производство сукна в Саруме окончательно пришло в упадок…
