Я увидел, что мужчину с аккордеоном окружили четверо подростков в кожанках, обвешанных цепями. В черной одежде, со странными прическами, эти подростки напоминали взъерошенных ворон. У ног старика скалили зубы Бабуля и Мамуся. Они лаяли и рычали, пытаясь защитить нашего друга и щенков.
Бандиты столкнули старика со стула, жестянка с монетами покатилась по полу. Один из мальчишек поднял ее и достал оттуда деньги.
– Нет! – кричал мужчина с аккордеоном. – Как можно грабить слепого старика?
– Аккордеон бери, – скомандовал самый высокий из Ворон.
Бабуля закрыла собой старика, рыча на мальчишек.
Нога в кованом ботинке пнула Бабулю в бок. Собака отлетела в сторону.
Это зрелище привело меня в чувство.
– Нет! – завопил я.
Я бросился на Ворон. Я дрался изо всех сил. Я бил, пинал, царапал, плевался.
– Оставьте их в покое! – требовал я.
Один из мальчишек ударил меня в лицо. Почувствовав солоноватый привкус во рту, я выплюнул зуб.
– Не трогайте мальчика! – взмолился старик.
И тогда бандиты вновь сосредоточились на мужчине с аккордеоном. Самый высокий из Ворон ударил старика по лицу и схватился за аккордеон.
– Отдай его мне! – прорычал мальчишка.
Я бросился к нему и изо всех сил пнул его под колено. Мальчик сложился пополам. Кто-то схватил меня за шиворот и отшвырнул в сторону, точно пакет с мусором. Я вцепился в длинную тощую ногу мальчишки. Мамуся цапнула бандита за вторую ногу.
– Отстаньте от меня! – заорал наш противник.
Он отшвырнул вначале Мамусю, а затем и меня к стене. Мамуся жалобно взвизгнула. Я попытался встать, хотел позвать на помощь, но не мог дышать. Словно из меня выпустили весь воздух, как из аккордеона.
И тогда я услышал милицейский свисток. И рычание разъяренных псов. Услышал отчаянные вопли Ворон:
– Спасите!
– Что за…
– Снимите, снимите его с меня!
Я оперся на локоть. Дымок и Везунчик рвали хулиганов на части. На пол хлынула кровь. Хотя псов было всего двое, они дрались, точно их было двадцать.
Я подполз к Мамусе и Бабуле, жавшимся к щенкам. У Мамуси из уха текла кровь.
Милиционеры уже были недалеко, судя по свисту и топоту.
Вокруг Ворон и мужчины с аккордеоном собралась толпа. Кто-то помог старику подняться с пола. Кровь текла по его белоснежной бороде.
– Они спасли меня. – Старик дрожал. – Мальчик и псы. – Он был слеп и все же оглядывался, точно пытаясь увидеть меня.
Милиционер, протиснувшись сквозь толпу, в последний раз дунул в свой свисток.
– Что тут происходит? – рявкнул он. Его высокие черные сапоги сияли, точно темные зеркала.
Я хотел взять старика за руку и сказать ему, что со мной все в порядке. Что псы защитили его прекрасную музыку. Защитили его. Но я больше не был глупым маленьким мальчиком. Я знал, что милиционер мне не поможет. Милиция – это очень опасно. Милиционер мог упрятать меня в приют. Или сотворить еще что похуже. Он мог забрать меня, разлучить с близкими.
Пока толпа помогала старику прийти в себя, а милиционер арестовывал Ворон, мы с псами спрятались в туалете.
Я осмотрел своих собак. Бабуля сильно поранилась и будет хромать до конца жизни. Мамуся, как и я, потеряла зуб, а на голове у нее была шишка размером с небольшую картофелину. Щенки вылизывали ее рану.
Прислонившись к холодной плитке, я расплакался. Так, со слезами на глазах, я и уснул.
Проснувшись, я смыл кровь с лица и волос. Мне все время хотелось трогать кончиком языка место, где раньше был зуб. Когда я был совсем маленьким, то верил, что выпавший зуб надо положить под подушку, чтобы его забрала Зубная фея. Но теперь я уже был не маленький. И я не верил в сказки.
На платформах было необычно тихо. Я не знал, день сейчас или ночь. Я вернулся на то место, где старик с белоснежной бородой играл на аккордеоне. Старика я там не нашел. Зато увидел пятна запекшейся крови.
Тогда я понял, что старик больше сюда не вернется.
К платформе подъехал поезд.
Дымок посмотрел на меня.
Я посмотрел на Дымка.
Дверь вагона открылась. Я взял щенков на руки.
– Пойдемте.
Так нашим домом стали электрички. А поскольку нашим домом были электрички, нашим домом стал и весь Город.
В электричках было тепло и, как правило, безопасно. Мы выяснили, что меньше всего на нас обращают внимание поздней ночью и ранним утром. Люди в электричках в эти часы либо спали, либо были слишком пьяны, чтобы думать о маленьком оборванце и его псах.
Мы нашли лучшие остановки, где можно раздобыть еды: на этой остановке редко чистят мусорные баки, на той мясник выставляет за порог лавки мясные обрезки и косточки для собак. В западной части Города была остановка с бакалейной лавкой, и добрый продавец оставлял для меня зачерствевшие буханки хлеба и просроченные консервы.
Раз в месяц на площадь перед железнодорожным вокзалом приходили тетеньки из церкви. Они приносили еду и одежду, а иногда даже приводили с собой врачей. Бездомные дети сбегались на эту площадь со всего города, чтобы получить миску каши или щей из одной капусты на слабеньком бульоне.
Тетеньки из церкви устраивались возле стихийного рынка, который в такие дни не работал.
– Дети, идите сюда, – звали тетеньки.
И дети шли.
Орудуя локтями, они проталкивались к котелкам с кашей и щами и подносам с ломтями хлеба. Мы с псами наблюдали за этим. Когда толпа рассасывалась и дети принимались за еду, я подходил к котлам.
– Пожалуйста, – говорил я, протягивая миску.
А когда мне ее возвращали, я говорил:
– Спасибо.
Тетенька из церкви улыбалась:
– Какой ты вежливый мальчик.
Я улыбался в ответ.
– Как тебя зовут? – спрашивала тетенька.
И я всякий раз отвечал:
– Песик.
Однажды, когда я сидел на засыпанной снегом груде кирпичей и жевал кусок хлеба, мне показалось, что я заметил в толпе Пашу.
Вскочив, я подбежал к темноволосому мальчику, стоявшему в очереди за супом.
– Паша! – Я дернул мальчика за руку, чтобы он оглянулся.
Мальчик повернул голову и посмотрел на меня. У него были темные Пашины глаза. Раскосые. В точности, как у Паши.
– Это я. – Я еще раз дернул мальчика за рукав. – Помнишь? Ленинградский вокзал?
Но хотя на меня смотрели Пашины глаза, Паши в этом теле больше не было. Его душа была мертва. Телом управлял всего лишь призрак.
Так прошла моя первая зима со стаей. Поезда баюкали меня. Поезда показывали мне мир. А псы любили меня. И всегда, всегда защищали.
Я больше не искал красное пальто. Я знал, что больше никогда не увижу ее.
Теперь, читая сказки из своей книжки, я слышал только свой голос, голос Песика. А не мамин. Псы прижимались ко мне, когда я читал им о ведьмах, о Снежной Королеве, о Жар-птице. Бабуля опускала седую морду мне на ногу, Ушастик устраивался у меня на коленях, а Мамуся, Везунчик и щенки прижимались ко мне. Дымок спал в стороне от нас. Он всегда оставался настороже, даже во сне.
Мы ездили на электричках долгими ночами, долгими месяцами, долгой зимой. Пока не пришла весна.
Город ожил вновь. Продавцы выходили из лавок, болтали друг с другом и курили. Возле метро вновь начали торговать с лотков всякой всячиной: едой, напитками, газетами, книжками, дешевыми матрешками, блестящими металлическими фигурками собора Василия Блаженного, сигаретами.
Люди шли на станцию и со станции, они не торопились и потому успевали бросить в мою ладонь пару монет. А когда я говорил «спасибо», некоторые из них даже улыбались.
Служащие опять стали выходить на обед в парк. Они закрывали глаза, подставляя лицо солнечным лучам.
Это кое-чему научило Везунчика. Он начал воровать. Впервые я увидел это в один из теплых дней. На деревьях рядом с небольшой площадью уже проклюнулись почки. Снег сошел, оставив в кучках мусора много интересного. Я обыскивал эти кучки, когда краем глаза заметил Везунчика. Он полз на животе к бледному мужчине, сидевшему на лавке. Мужчина жмурился, наслаждаясь солнцем, а у его ног стоял пакет с едой.
Медленно-медленно Везунчик подполз к пакету. Я задержал дыхание, глядя, как Везунчик вытягивает шею и осторожно сжимает зубы на пакете. Затем пес столь же медленно пополз назад, пока мужчина грелся на солнце. Когда Везунчик, волоча за собой пакет, отполз на безопасное расстояние, он выпрямился и, радостно виляя хвостом, помчался к нам. Пакет он бросил к моим ногам.
– Везунчик, – проворчал я. – Мы не воруем.
И все же я развернул пакет. Мы отошли подальше от мужчины – он все еще с наслаждением жмурился, – и я разделил содержимое пакета между всеми моими псами.
– Я не сержусь на тебя, – сказал я Везунчику. – Твоя мама ведь не говорила тебе, что красть – это плохо.
