Когда Скай Тернер получила свой первый солидный чек (теперь такая сумма показалась бы ей смехотворной – какие-то восемь тысяч фунтов), она купила себе пару удобных сапог (удобных, но от Донны Каран!!!), овечью куртку-дубленку, новый диван и поездку в Марокко себе и Таш. Таш велела ей не тратить все деньги сразу, но Скай делала ставку на следующий сингл и концерты, поэтому она не беспокоилась о деньгах. На свой следующий гонорар она выкупила у муниципалитета родительский дом. Она выбросила оттуда буквально все свои вещи, пощадив только плюшевого кролика. В мусорный мешок полетела вся ее косметика из “Боди Шопа”, включая зеленые тени, которые она только-только начала. Противопожарное одеяло из полиэстера со всеми пятнами, оставшимися после тех случаев, когда она не заморачивалась надеть на него пододеяльник, – долой. Бугристые подушки – на свалку. Она выбросила даже книги, все до единой, какие нашла в доме (их оказалось не больше двадцати), и купила на “Амазоне” такие же, но поновее и понаряднее. Все старые гели для душа и увлажняющие кремы – прощайте! Она даже заказала мусорный контейнер, чтобы разом избавиться от прошлого, поскольку вдруг поняла, что всю свою жизнь только этого и ждала.
Контейнер должны были увезти только через неделю – объясняли, что раньше приехать никак не могут. Два вечера подряд Скай сидела в своей комнате и смотрела, как дождь заливает все, чем когда-то была она сама, а потом перебралась в отель на Марбл-Арч и выпила за один присест три кружки чая со сливками, булочками, маслом и джемом. Потом ее вырвало, и она начала новую жизнь. Назад она с тех пор не оглядывалась. Разве что иногда, когда выпьет, она плачет по старому платью из серебристого полиэстера, купленному в “Топшопе”, и по обложкам старых книг Энид Блайтон (и еще из-за того, что в новых изданиях детей зовут не Дик и Фанни, а Рик и Франни). Конечно, избавление от старого хлама – процесс бесконечный. Скай любит кашемировые джемперы, но нельзя же проводить жизнь в химчистках, поэтому все предметы ее гардероба, которые стоили меньше пятисот фунтов (должен все-таки быть всему предел), стираются дома в машинке – конечно, в режиме мягкой стирки, если этого требует этикетка, – и вещь либо выживает, либо нет. В результате у Скай скопилась куча севших свитеров из кашемира с добавками (чистый кашемир не садится) общей стоимостью не меньше трех тысяч фунтов, они лежат в глубине шкафа в квартире у родителей, и из-за этого Скай иногда тоже плачет. Но все-таки она понимает, что кашемир подчиняется общему закону природы: выживает сильнейший. Это не она придумала. Если бы она рулила Вселенной, купленные ею джемперы никогда не садились бы при стирке.
Когда Флёр занималась сексом с Пийали в первый раз, предполагалось, что это будет просто массаж. Именно ей пришло в голову, что ему нужно выучиться на массажиста. Пи тогда исполнилось восемнадцать, и было бы, наверное, логично, чтобы он, как и все, начал расплачиваться с “Домом Намасте” за гостеприимство. Когда Флёр не занималась приготовлением чаев и снадобий, она продавала их на местном рынке. А еще она вела занятия йогой. Даже Пророк и тот затеял какую-то сомнительную торговлю по почте, о чем все они предпочитали не расспрашивать его, но Олеандра говорила, что доход Пророка с лихвой покрывает его долю арендной платы и повседневных расходов. Кетки и Иш занимались массажем и другими лечебными процедурами, но у них почти не было постоянных клиентов. Флёр подумала, что определенной категории женщин средних лет будет приятно приходить на массаж к Пийали (с его-то подбородком и плечами!). И вот в один прекрасный день она велела ему отложить книгу (скорее всего, это был Хемингуэй – возможно, “Старик и море”) и начать изучать под ее руководством искусство массажа.
Она рассказала ему о бумажных трусах и о том, что грудь женщинам следует прикрывать полотенцем. Вручила бутылку масла, настоянного на лепестках дикой розы, которое сама приготовила, и легла на живот, в одних бумажных трусах, опустив лицо в отверстие на массажном столе и излагая основные принципы массажа, а он тем временем начал со стоп и постепенно поднимался все выше по икрам, бедрам и ягодицам и слегка раздвинул ей ноги, чтобы захватить побольше плоти. Вскоре он так хорошо овладел техникой, что Флёр засомневалась, не занимался ли он массажем и раньше. Но как такое могло быть? Пи уехал из Индии в четырнадцать лет, и его родители были не из тех, кто поощряет подобные… К тому моменту, когда он дошел до внутренней стороны бедер, бумажные трусы промокли, и в голове у Флёр крутилась только одна мысль: “Повыше. Пожалуйста, повыше. Я согласна на все”. За этой мыслью последовали другие. Пи возьмет ее сзади. Он просунет в нее все свои пальцы, и она позволит ему, нет, она ЗАПЛАТИТ ему, а он скажет: “Пошла ты со своими деньгами”, и после этого жестко ее отымеет – чтобы наказать за…
– Переворачивайся, – сказал он, когда закончил со спиной.
Он взглянул на ее грудь. Он забыл накрыть ее полотенцем. Она забыла ему напомнить. Он снова начал со стоп и снова мягко раздвинул ей ноги. Заметил ли он что-нибудь? Флёр надеялась, что да. Она сама раздвинула ноги еще немного, чтобы помочь ему и заодно – намекнуть. Пи как будто бы не заметил. Его руки двигались вверх! И обратно вниз! И снова вверх! О, вообще-то на этот раз они, кажется, поднялись чуть выше, но… Теперь пришло время массировать живот – на общем массаже это делают редко, но это было очень интересно, и останавливать его не хотелось. Его руки поднимались все выше, тщательно избегая груди. Они летали туда и сюда, пока Флёр не стала мысленно умолять Пи о том, чтобы… И вдруг он все-таки начал массировать ей грудь. Точнее, сразу обе, разминая их, будто два комка теста, и двусмысленно задевая большими пальцами соски.
Возможно, следовало его остановить? Если бы в эту секунду он достал из-за спины договор, в котором говорилось бы, что она отказывается от всего своего имущества и заодно отдает душу в обмен на то, чтобы он продолжал, она бы, наверное, подписала. Поэтому она не стала бы останавливать его, пусть даже это было правильнее. И вообще интересно, сексуальное ли это действие в глазах Пи? Флёр знала о том, что индийцы относятся к телу иначе, чем европейцы. Возможно, для Пи в массаже женской груди нет ничего запретного или даже сексуального. Но потом он вернулся обратно к внутренней стороне бедер. На этот раз она издала едва слышный стон и раздвинула ноги еще пошире – шире, чем стала бы, если бы ей просто хотелось помочь массажисту. Его руки двинулись выше. Большие пальцы касались краев бумажных трусов. А руки скользили все выше и на этот раз зашли уже под бумагу. Хвать-хвать, с каждым захватом все выше и выше, пока обе его руки не оказались под трусами, и в конце концов оба больших пальца погрузились внутрь нее, а на следующем захвате он подтянул ее к краю массажного стола, и она услышала, как расстегивается молния у него на брюках и…
Когда они занимались сексом во второй раз, Пи сделал ей не обычный массаж, а немного мистический. Он прочитал мантру над каждой ее чакрой, а на некоторые даже положил по драгоценному камню. Эти его действия не показались Флёр особенно возбуждающими, но, как только Пи прикоснулся к ней, все повторилось по новой. Он что, дразнил ее? До того момента, когда его пальцы оказались у нее в трусах, прошло ужасно много времени, но массаж груди на этот раз доставил ей еще больше удовольствия, потому что теперь она знала (ну или, по крайней мере, не беспочвенно надеялась), что это – прелюдия.
К тому моменту, когда они занимались сексом в третий раз, Пи установил у себя в кабинете цепи, которые позволяли ему ходить по спинам клиентов так, чтобы не причинять им боли (ну а если и причинить боль, то не сильнее, чем требовалось согласно их заказу и плате). Все клиентки среднего возраста уже перешли к нему, и, судя по тому, как часто они возвращались, с большинством из них Пи спал. Интересно, они давали ему чаевые? Брал ли он с них деньги за дополнительные услуги? Или секс доставался им бесплатно? Пользовались ли они презервативами? Флёр не знала, как задать ему все эти вопросы. На этот раз он ходил по ее спине, по ногам и груди, и ноги ей раздвинул ступнями.
– Пойду предложу им чаю.
Она произносит это так, что никаких сомнений не остается: вообще-то это следовало сделать ему. Ей даже не нужны никакие интонации: самой по себе вот этой нейтральной фразы достаточно, чтобы пригвоздить его к позорному столбу. Она вообще может легко обходиться без интонаций. Он – мужчина. Он должен предложить чай. Должен восполнить годы, нет, столетия, в течение которых… Но теперь уже поздно. Она уже у двери. Когда Олли приходится разговаривать со строителями, или мойщиками окон, или с почтальоном, он невольно произносит слова эдаким запанибратским тоном (“Как там твой батя?”), каким говорили его дедушки и прочие родственники из Прошлого в Среде Рабочего Класса. В прошлом у Клем нет ничего подобного, поэтому ее речь всегда безупречна, как у девочки из хорошей семьи, голос никогда не повышается, только гласные немного растягиваются, и кажется, что еще чуть-чуть, и она перейдет на французский. И все-таки то, что она делает сейчас, впечатляет. Она разговаривает с ними в своей обычной благовоспитанно-высокомерной манере, но то, что она говорит, совсем на нее не похоже.
