– Холли!
Дверь внезапно распахивается. Мамочки! Она пытается запихнуть книгу под подушку, но не успевает. Эш мигом перелетает через всю комнату.
– Что это у тебя?
– Э-Э-ЭШ!
Она растягивает его имя, издавая протяжный, возмущенный крик будто бы даже из нескольких слогов, уж из двух-то точно.
– МАМА!
Эш тянется за книгой, но она ни за что на свете не позволит брату заглянуть в нее. Это ее секретная книга, которая к тому же не подходит для маленьких детей, или для мальчиков, или вообще для младших братьев. Но у Эша такие цепкие, рыскающие и частенько липкие ручонки, что единственный способ остановить его и не дать ему дотянуться до книги (Холли и думать не хочет, что это может произойти) – как следует врезать ему по руке. Два раза. Она замечает, что в момент удара стискивает зубы – как будто бы неподдельная ненависть, которую она испытывает сейчас, доставляет ей удовольствие. Вот бы он вообще умер, этот Эш!
– Ай! ПАПА!
Теперь Эш больно дергает Холли за волосы (по крайней мере, теперь он забыл про книгу) и принимается рыдать. Если бы вы скорчили самую идиотскую печальную рожу, опустили бы уголки губ как можно ниже, а потом притворились, что вас показывают в замедленных кадрах кино, и произнесли слово “П-А-П-А-А!” как можно медленнее, несчастнее и громче, тогда вы стали бы похожи на Эша. Холли по-настоящему его ненавидит. Она ПО-НАСТОЯЩЕМУ хочет, чтобы он немедленно умер или чтобы его хотя бы внезапно парализовало и тогда он на веки вечные загремел бы в инвалидную коляску.
В комнату входит Бриония.
– Что тут у вас происходит?
– Мамочка! Он дернул меня за волосы!
– ОНА МЕНЯ УДАРИЛА.
Опять этот его отвратительный голос, низкий, громкий, с подвываниями.
– Ты его ударила?
– Нет! Ну, легонько шлепнула по руке, потому что…
– В нашем доме запрещено бить друг друга.
– НО, МАМА, ОН ВЛОМИЛСЯ КО МНЕ В КОМНАТУ!
– Холли! Эш! Обедать!
– Папа уже полчаса зовет вас за стол.
– Ну да, я как раз собиралась спуститься, и тут вваливается этот придурок и набрасывается на меня. У меня ведь табличка на двери висит: “Не входить!” Но в этом чертовом доме невозможно побыть в одиночестве! И вообще я не хочу никакого обеда. Я плохо себя чувствую.
– Холли, ругаться в нашем доме тоже не принято. Да что на тебя нашло?
– Я плохо себя чувствую.
Теперь и Холли тоже плачет.
– Ну что ж, раз ты больна, лучше тебе сегодня побыть дома. Теннис придется пропустить.
– Но мама!
– Ну а если ты хочешь пойти на теннис, нужно пообедать. Ты хотя бы завтракала?
– Да.
– Что ты ела?
– Папа сварил мне кашу.
Все знают, что это за каша: обрезки ногтей, перемешанные с соплями. Почти такая же гадость, как и…
– Но ты съела ее?
– Да! Почти всю. Одну большую ложку уж точно.
– В общем, ты никуда не пойдешь, пока как следует не пообедаешь. Неудивительно, что ты плохо себя чувствуешь, если ничего не ешь.
– Я плохо себя чувствую, потому что Чокнутый ворвался НА МОЮ ЛИЧНУЮ ТЕРРИТОРИЮ И К ТОМУ ЖЕ ДЕРНУЛ МЕНЯ ЗА ВОЛОСЫ! Это нечестно!
Эш не любит, когда его называют Чокнутым, поэтому он изо всех сил колотит сестру по руке. Он напрочь забывает, что рядом стоит мама.
– Ай! Убери свои чертовы руки, ты, придурок!
– Так, – говорит Бриония. – Ты не получишь никакого обеда, пока не извинишься, а тебе, дорогая моя, придется съесть двойную порцию. Марш в столовую, оба.
Семена подсолнечника. Сто миллионов семян подсолнечника. Каждое изготовил вручную один из многочисленных работников в дождливом китайском городе, а потом семена в мешках доставили в Лондон и свалили горой в Турбинном зале галереи Тейт-модерн. Раньше по ним можно было ходить, лежать на них или просеивать сотни семечек сквозь пальцы. Видимо, и воровать тоже можно было. Но теперь, из-за того что на фарфоре оседает много пыли, на семечки дозволено только смотреть – со стороны или сверху. Если принять во внимание тему выставки, налицо ирония. Впрочем, попадание точное: богатых лондонцев решили защитить от пыли, которую они поднимали, топча ногами результат труда китайцев, настолько бедных, что они даже не срезают с одежды этикетки с ценниками, чтобы всем было видно, сколько денег они заплатили за вещь. Но это досадно – не иметь возможности прикоснуться к семечкам. Они выглядят такими доступными, такими осязаемыми. Чарли читает на стене о том, что каждая семечка еще и покрашена вручную. Рядом крутят фильм о том, как именно это происходило. По три-четыре мазка на каждую семечку. То есть всего приблизительно триста пятьдесят миллионов взмахов кисти.
– Вероятно, не одной кисти, – шутит женщина в теплой куртке.
– Любопытно, – говорит Чарли Николе.
– М-м?
– Я раньше не обращал на это внимания. В эпоху Культурной революции председателя Мао всегда изображали в виде солнца, и люди были обращенными к нему подсолнухами. А еще здесь сказано, что в голодные времена люди делились друг с другом семенами подсолнуха, и это означало…
Никола лезет в сумку за телефоном.
– Лучше бы они разрешили их трогать, – говорит она.
– Да, конечно, но…
– Смотреть – скучновато.
– Ну, я бы так не сказал.
Она улыбается.
– Извини. Я ничего не смыслю в искусстве.
– Ясно.
– Вот к тому же Изи прислала смс. Ее балетный урок закончился, она предлагает встретиться в Ковент-гарден. Ты с нами?
– Конечно.
Бриония заходит в кухню – посмотреть, не осталось ли немного шоколада. У Джеймса в руках стручок с семенами, который достался Брионии в наследство от Олеандры. Бриония сунула его в лоток из-под мороженого и убрала в дальний угол кухонного шкафа, на самую верхнюю полку, как только они вернулись с поминального ужина. Только сейчас она понимает, что напрочь об этом забыла. Наверное, очень устала тогда. Но вообще…
– О боже.
– Что?
– Черт возьми, что ты делаешь?
– Просто смотрю. Нюхаю. Знаешь, он пахнет довольно…
– Убери его. Немедленно.
– Господи боже мой, да не волнуйся ты так, Букашка. Это всего-навсего стручок. Вполне себе симпатичный. Ты только взгляни.
Стручок – длинный, черный и маслянистый, очень похож на ваниль. Только…
– Так. Послушай. Такой же стручок, вероятнее всего, убил моих…
– Ты не можешь знать наверняка, что…
– Такой же стручок, вероятнее всего, убил моих родителей.
– Успокойся. Совсем не обязательно орать на весь дом.
– Твою мать, – произносит Бриония сквозь слезы. – Убери его.
– Это просто растение, Букашка. Просто растение.
– Черт, как же меня бесит, когда люди говорят про “просто растения”, “просто травки”… Уж чему-чему, а одной вещи меня родители научили… Послушай, у тебя есть хоть малейшее представление… ты вообще хоть раз в жизни задумывался над тем, на что способны растения? Может, ты и с ядовитым пасленом в руках так же радостно стоял бы посреди кухни? Или с куском мухомора? Или, я не знаю, с цветком болиголова?
– Но это ведь просто стручок.
– Отлично. То есть стручки, по-твоему, не могут быть опасны. А о том, что в семенных коробочках мака содержится опиум, ты никогда не слышал? Или о тисовых ягодах, которые на самом деле шишки и убивают человека на месте, и потом, есть еще клещевина с ядовитыми семенами, содержащими рицин, а еще…
– Но это не маковая коробочка, и не тисовая шишка, и ничего из того, что ты перечислила.
– Нет. Это кое-что пострашнее.
Бриония плачет уже в голос. Как ужасно, что он ее не слушает. И даже салфетку не догадается подать. А впрочем, она все равно сейчас ничего не возьмет из его рук, после того как он трогал стручок.
Джеймс вздыхает.
– Если эти стручки действительно так опасны, объясни мне, пожалуйста, почему мы храним его дома?
– Потому что мы… потому что я получила его в наследство.
– Ага, хорошо, но, если, по твоим словам, он настолько ядовит, возможно, было бы умнее спрятать его от детей?
Джеймс возвращает стручок в пластиковый лоток и протягивает Брионии.
– Буду накрывать на стол, – говорит он.
– Вымой руки, прежде чем прикасаться к еде.
Он опять вздыхает.
– Ты меня убиваешь своей паранойей.
– А ты меня – своей охренительной тупостью.
– О боже, однажды я работала на такой, знаешь, телефонной линии.
– Не может быть.
– Правда.
– И что же ты говорила?
– Ну, стандартные вещи типа: “Я стягиваю с себя розовые трусики”. Или “М-м-м, мой сладкий, я такая влажная”.
– И что же, тебе было слышно, как они… ну…?
– Что, как они дрочат? Ага. Они все время просили меня поторопиться, но по инструкции мне полагалось тянуть время. Мы сидели в кабинках, отопление шпарило на полную мощь, но окна были открыты, и мы часами тяжело дышали в трубку. Слышно было, что говорят другие девушки. Иногда можно было умереть со смеху.
– Что они говорили?
– Я уже не помню, – говорит Никола. – Но, например, одну девушку уволили за то, что она пригласила кого-то из звонивших нам мазохистов помочь ей с ремонтом. Нет, ну вообще, конечно, это ж какой надо быть дурой, чтобы давать свой адрес человеку, который звонит тебе по дорогой сексуальной линии? А впрочем, она содрала с него триста фунтов за то, что он отпарил ей кучу обоев со стружкой – само по себе это, конечно, не так уж весело, но, пока он отпаривал, она отделывала его хлыстом (который он принес с собой) и обзывала ни на что не годным пидором.
