Кстати, все матросы походили друг на друга, ведь различия между людьми на самом деле не очень-то велики. С Лаурой все они держались чуточку дерзко и чуточку застенчиво, словно с одноклассницей или лучшей подругой старшей сестры, и все были добродушны, молоды и пахли здоровьем и ядровым мылом. Большинство, конечно, были немножко неловки, и ни один не обладал той мужской самоуверенностью, какой ее покорил Эмиль Фраунхольц, а после лишь немногим удавалось завести ее на всю ночь; зато во всех и каждом было волшебство новизны и очарование незнакомого, и коль скоро они проявляли достаточную ловкость или послушно позволяли собой руководить, то обычно оба достигали цели.
Так проходили месяцы и годы. Лаура д’Ориано была довольна своей жизнью. Она, правда, не стала великой певицей, как мечтала, и из-за дочерей мучилась угрызениями совести, которые пыталась смягчить, посылая деньги в Боттигхофен. Но она пела свою песню и танцевала свой танец, и ее фото мелькали в газетах, и мужчины оборачивались на нее, тогда как другие женщины ее возраста уже тощали и начинали клониться к земле.
Поскольку между выступлениями обычно проходило по нескольку месяцев, денег не хватало, она жила на иждивении родителей, которые и сами едва сводили концы с концами; вдобавок Киевский Соловей мало-помалу исчерпал возможности выступлений на Лазурном Берегу, пора было окончательно отправить его домой на Украину. Лаура прикидывала, не поехать ли на гастроли под именем Свенья, Лилия Копенгагена или Кармен, Роза Севильи, а позднее, быть может, как Айша, Триполитанская Царица.
Так или иначе, ей требовался регулярный заработок. Не получив ответа на свое предложение насчет машинописных услуг, она помещала в газете новые и новые объявления, искала место няни, уборщицы и официантки. В итоге один из друзей-официантов нашел ей работу у своей одинокой тетушки, которая держала на авеню 12-го Марта специализированный шляпный магазин для дам и господ и подыскивала для своей интернациональной клиентуры продавщицу со знанием иностранных языков.
Звали тетушку Мария Хуарес, и была это суетливая, коротконогая и широкобедрая женщина средних лет, явно иберийского происхождения, с черными глазами и оливковой кожей. Едва Лаура д’Ориано вошла в магазин, хозяйка прониклась глубокой неприязнью к голубоглазой особе, которая выглядела беззастенчиво по-французски и которой, вероятно, даже не приходилось морить себя голодом ради стройности, какой она совершенно незаслуженно обладала. Но поскольку тетушка давно уже искала именно такую помощницу, как Лаура – презентабельную, знающую мир, многоязычную, – она наняла Лауру с трехмесячным испытательным сроком.
Весь магазин от витрины до прилавка был поделен на две части: слева – мужские шляпы, справа – дамские. За прилавком маленькая дверца вела в ателье, где три невзрачные пчелки-труженицы неопределенного возраста с утра до вечера бесшумно изготовляли шляпы, позволяли хозяйке тыкать их и на любой ее приказ отвечали «Oui, Madame»[48].
Рабочее место Лауры располагалось на левом конце прилавка, подальше от кассового аппарата. Ее обязанностью было заниматься зарубежной корреспонденцией. Когда в магазин заходили клиенты-французы, которых обыкновенно обслуживала хозяйка, Лауре надлежало мило улыбаться и держаться как можно неприметнее, а лучше всего исчезнуть в ателье. Когда же входили американец, итальянка или египтянин, в ателье исчезала хозяйка, оставляя Лауре свободу действий.
Лаура хорошо выполняла свою работу, обслуживала всех клиентов со сдержанно-непринужденным дружелюбием, как научилась в музыкальном магазине. Хозяйка за маленькой дверцей слушала иноязычную болтовню Лауры и одобрительное ворчание и смешки клиентов, когда они находили нужную шляпу. Она имела все основания быть довольной новой сотрудницей, ведь редкий клиент уходил из магазина без хотя бы одной покупки, но она все равно не доверяла Лауре – как раз по причине ее достоинств. Уже то, что кто-то владеет пятью языками, для нее, почти всю жизнь не покидавшей родного города и никогда не выезжавшей за пределы Франции, само по себе было подозрительно, но еще куда ни шло. Но как возможно, чтобы один и тот же человек явно с одинаковым знанием дела мог рассуждать о конфетах «Моцартскугельн», лондонском тумане и выращивании риса в дельте Нила?
В спокойные минуты хозяйка задумчиво разглядывала Лауру и раздувала ноздри, словно вот-вот учует, нет, словно чуяла и догадывалась, что за прилавком у нее сидит не только искушенная в языках конторщица Лаура д’Ориано, которую она наняла с трехмесячным испытательным сроком, но и Аннушка, Киевский Соловей. И Свенья. И Кармен. И Айша.
* * *
В субботу 26 июня 1926 года, в 21 час 45 минут, сильное короткое землетрясение встряхнуло Восточное Средиземноморье. Над раскопками Кносса стояла полная луна, у западного горизонта догорал последний отблеск дня. На вилле «Ариадна» Артур Эванс, лежа в постели, читал книгу, Эмиль Жильерон-младший с бутылкой арманьяка сидел на веранде. При первом резком толчке массивный каменный дом заохал-затрещал, потом закачался как корабль во время прилива; три месяца спустя Артур Эванс сообщил лондонской «Таймс», что от резких колебаний у него началась настоящая морская болезнь. Землетрясение продолжалось семьдесят пять секунд, и все это время из-под земли доносился глухой рев, словно ревел разъяренный бык, поблизости слышался треск рушащихся крыш, крики женщин и детский плач. Из города долетал как бы обратный звон колоколов собора, который вместе со своими башнями и звонницами качался туда-сюда, тогда как языки колоколов висели неподвижно. А когда землетрясение миновало, поднявшаяся к небу туча пыли скрыла луну.
Остаток ночи Артур Эванс и Эмиль Жильерон провели в саду, ожидая новых толчков. Но толчков больше не случилось, и в утренних сумерках они осмотрели дворцовые постройки. Новая бетонная конструкция над тронным залом устояла, как и Таможня и Бастион, а вот пятьдесят больших керамических сосудов разбились, и две богини со змеями разломились пополам, да и фрески изрядно пострадали. Скорее придуманная, чем отреставрированная Эмилем Жильероном-старшим фреска с драгоценностями, где одна «парижанка» острыми, покрытыми красным лаком ногтями прикасалась к цепочке на шее другой «парижанки», рассыпалась в порошок; репродукция Blue Boy, сборщика шафрана, тоже оказалась повреждена.
Теперь перед Эмилем Жильероном стояла задача восстановить фрески, отреставрированные отцом. Полтора года минуло с тех пор, как в вильнёвской гавани он предал прах отца водам Женевского озера. Теперь он был уже не младшим, а главой и кормильцем большой, дорогостоящей семьи. Отец, когда начал сдавать, передал ему по очереди профессуру в Королевской академии живописи, пост во Французском археологическом институте и художественное руководство раскопками в Кноссе. Для греческого Национального банка он разработал серию новых монет с чеканным изображением богини-покровительницы Афины, датой – 1926 год и подписью «Gilliéron fils»[49]; попутно он руководил отцовской мастерской, где ювелиры, керамисты и камнерезы изготовляли на заказ копии статуэток, ваз, золотых украшений и боевых мечей.
Последним его шагом в мир взрослых стала женитьба на одной из собственных учениц. Эта девушка, Эрнеста Росси, была дочерью королевского каретника, а заметил он ее сперва главным образом потому, что она всегда писала маслом только Акрополь, а все прочее, чему он старался научить свой класс, ее не интересовало – ни рисунки сангиной с обнаженной натуры, ни портреты углем, ни акварельные натюрморты. После свадьбы она установила мольберт на кровельной террасе жильероновского дома и опять писала маслом Акрополь – Акрополь на восходе солнца и Акрополь на закате, Акрополь ночью и в разгар дня, Акрополь под снегом и Акрополь под проливным дождем, – и Эмиль Жильерон оставил ее в покое, зная, что для любого художника самоограничение, конечно, величайшее поражение, но одновременно и важнейшая добродетель.
После землетрясения в Кноссе Эмиль Жильерон с досадой обнаружил, что способности, за которые его и отца долгое время превозносили до небес и щедро оплачивали, пользуются все меньшим спросом. Дерзкая реконструкция, смелое приукрашивание на грани свободной игры воображения – они уже ничего не значили для нового поколения археологов, получившего в университетах Лондона, Парижа и Берлина скорее естественно-научную, нежели художественную или классическую филологическую подготовку. Эти молодые буквоеды работали деловито, методично и эмпирически, дерзкие шлимановские догадки и эвансовские фантазии считались у них сомнительными, и к жильероновским доисторическим парижанкам с их складными стульями и теннисными туфлями они относились чрезвычайно критично.
Эмиль Жильерон, пожав плечами, принял это к сведению; по желанию клиента он был готов к любой научной точности. Сожаление вызывало только одно: тщательная, методичная, кропотливая работа оплачивалась значительно хуже, так как для ее выполнения не требовалось ни искры гения, ни даже таланта, хватало лишь чуточки прилежания и добросовестности.
