Попытаюсь сдать назад:
– Ну, я сказала это просто так, заполнить паузу. Я же не идиотка.
Он поднимает брови, вытягивая рот в линию.
– Я имею в виду, если бы все было по-другому, то я бы – да, стала великим ученым. – Делаю многозначительную паузу. – Даже в этом мире.
– Да. Если бы все было по-другому. Но о каком таком «всем» ты говоришь? – Он не меняет своей холодной позы. Показавшееся из-за туч солнце делает его глаза совсем золотыми – они словно бы горят огнем.
– Об отце, – выпаливаю я, не думая. После трех лет попыток убежать от тени отца теперь я использую эту мрачную историю как наживку. Выглядит жалко, если честно. Я потратила столько сил, чтобы скрыть правду от Романа, опасаясь его реакции, но теперь меня это уже не волнует – лишь бы он остался здесь. Остался со мной. И я сделаю что угодно, расскажу что угодно, если это заставит его задержаться хотя бы на мгновение.
– Об отце… – Роман качает головой, уткнувшись взглядом в землю. – Не пойму я тебя, Айзел: твой отец – причина, по которой ты хочешь умереть. И при этом так рвешься увидеть его в последний раз, хотя по всему видно – ты его ненавидишь. И даже не хочешь рассказать мне, что он сделал. Ты что, совсем мне не доверяешь?
Сжав зубы, я подавляю порыв сказать Роботу, что больше не хочу умирать. Что все изменилось. Но, по-моему, сейчас не лучший момент для столь громких заявлений – он слишком на меня злится. Я хлопаю по столу рядом с собой, приглашая его сесть обратно.
– Больше не буду валять дурака, обещаю. Я расскажу тебе, что произошло с моим отцом. По крайней мере то, что знаю.
Роман поджимает губы, и я понимаю: решает, что ему делать. Наконец любопытство побеждает, и он рывком вскакивает на стол. Это заставляет меня встрепенуться от слабой надежды. В конце концов, любопытство означает, что человеку хочется узнать, что будет дальше, – это хоть какое-то чувство. Может быть, стоит с ним поработать.
Я искоса поглядываю на него: голова опущена, уставился на свои руки.
– Роман?
– А?
– Обещаешь не винить меня, если я расскажу тебе всю правду об отце?
Он нежно касается моего запястья, охватывает его пальцами.
– С чего мне винить тебя?
Я отворачиваюсь. Горло кажется натянутым и неверным, как качели из шины на потрепанной веревке. Словно оно в любую минуту может упасть, провалиться в желудок, оставив меня без голоса.
Робот легко притрагивается к моему плечу.
– Что ты хочешь сказать?
– Тимоти Джексон. – У меня получается выдавить из себя только два этих слова.
Роман опускает руку, пряча ее за спину, и поворачивается, чтобы посмотреть прямо на меня. Я заставляю себя не отводить взгляда от его широко раскрытых глаз. Именно в них я снова нашла будущее и свет, которому удалось пробиться в мою черную дыру. Делаю сдавленный вдох и с трудом втягиваю воздух. Я боюсь увидеть, как эти теплые глаза замерзнут, как лето в них сменится зимой.
Он гладит меня по плечам:
– Айзел, не бойся. Я все знаю.
Снова тяжелый вздох.
– Нет, ты не знаешь, ты понятия не имеешь.
Его пальцы гладят мне спину:
– Знаю – я слышал про твоего отца.
Я отскакиваю от него на самый край стола, подтягиваю колени к груди и раскачиваюсь взад-вперед. Пытаюсь напевать Реквием Моцарта, но слышу только нервное биение своего сердца, не желающее успокаиваться.
Он придвигается и обнимает меня:
– Ш-ш-ш, все хорошо.
Глаза затуманиваются, мокрый ком застревает в горле и каменеет. Я не плакала по-настоящему уже многие годы. И сейчас не заплачу. Сотрясаясь от подавляемых рыданий, я с силой впиваюсь зубами в нижнюю губу. Рот наполняется вкусом крови.
– Почему?
– Что почему?
– Почему ты скрывал, что знаешь?
Взяв меня за подбородок, он нежно поворачивает мое лицо, заставляя посмотреть на себя. Золотые глаза все такие же теплые.
– Потому что не знал, как показать тебе это. И потому что не был до конца уверен. – Он отпускает мой подбородок и, положив руки на колени, глубоко вздыхает. – У меня сразу возникло подозрение, едва ты назвала свое имя и рассказала о семье. Вашу историю мимо ушей не пропустишь – ее всюду обсуждают. Тогда я и подумал, что, вероятно, это твой отец, но полностью уверен не был. Пока не услышал от тебя.
– Можешь не рассказывать, что историю знают повсюду. – Я давлю кулаками на глаза и втягиваю в себя всхлип, не пуская слезы. Все мое тело ломает от чувства стыда. Не только за отца – хотя и этого бы хватило, но я не могу поверить, что была такой дурой и думала, будто скрою правду от Романа.
Я хлюпаю носом, и соленый вкус просачивается в горло.
– Если ты знал, почему не сказал? Зачем постоянно спрашивал про отца?
Он снова берет меня за руку и стискивает ее.
– Потому что хотел знать, что ты доверяешь мне, что не считаешь, будто я отвернусь от тебя. И потом, мне хотелось услышать всю историю от тебя.
Он тянет меня за руку, умоляя на него посмотреть. Я немного поворачиваюсь – так, чтобы видеть край его лица, но не встречаться с ним глазами.
– Мне казалось, тебе нужно рассказать об этом. Я и сейчас в этом уверен.
– Почему?
Он пожимает плечами:
– Иногда выговориться помогает. Мне полегчало, когда я рассказал тебе о Мэдди.
Все внутри меня озаряется надеждой:
– Правда?
– Ты дала мне то, чего не дал никто другой.
– Что же?
– Смотрела на меня одинаково до и после моего рассказа. Я хочу отблагодарить тем же.
– Хорошо.
– Что хорошо?
– Я расскажу тебе все, что знаю.
Он выпускает мою руку и обнимает меня. Я кладу голову ему на плечо.
– Не сердись на меня, – шепчет он.
– Я и не сержусь.
– Обещаешь?
– Обещаю.
Плечи у Романа широкие, но костистые, я чувствую, как напрягаются его мышцы под тяжестью моей головы.
– Ты правда не ненавидишь меня? Даже теперь, когда точно знаешь, что маньяк, которого показывали в новостях, – это мой отец? Я просто думала, ты очень расстроишься, потому что… – я цепляюсь взглядом за потускневшую банку из-под колы, валяющуюся под столом, – ну, потому что вы с Брайаном Джексоном дружили.
Он гладит меня по голове, зарываясь пальцами в мои спутанные кудри:
– Клянусь: я не ненавижу тебя, Айзел. И не мог бы возненавидеть. И уж точно не стал бы ненавидеть тебя за это. Ты ничего не сделала брату Брайана, ты его не убивала.
Его слова отдаются у меня в голове: «Ты ничего не сделала брату Брайана, ты его не убивала». По мере того, как они проникают в сознание, я чувствую, как туманная пелена застилает глаза. По щеке скатывается первая слезинка, а потом, сотрясаясь всем телом, я начинаю безудержно рыдать. Я не понимаю, почему плачу теперь, именно теперь, когда впервые не хочу умирать.
Он окутывает меня руками, и я вжимаюсь лицом в мягкий хлопок его футболки, пахнущий стиральным порошком и дымом костра. Роман продолжает гладить меня по голове, и я сосредотачиваюсь на его кинетической энергии. Я не хочу, чтобы он останавливался. Я хочу, чтобы он продолжал движение.
Роман шепчет мне на ухо:
– Расскажи все, Айзел.
Я втягиваю влажный воздух, расправляя легкие, – сердце, кажется, сейчас лопнет. Выпутываюсь из его объятий, утираю слезы и прочищаю горло:
– Прости.
Он едва заметно улыбается.
– Тебе не за что просить прощения. Перестань, чокнутая ты глупышка.
Я мрачнею.
– Видишь – ты тоже считаешь меня чокнутой. Из-за моего отца.
Роман качает головой, его кривая улыбка делается шире и «расправляется».
– Нет. Я считаю, что ты чокнутая глупышка совсем в другом смысле. В очень красивом.
Сердце сбивается с ритма. Мне хочется спросить его, как он может так говорить – за семь дней до нашей предполагаемой смерти. Это нечестно. Он не может позволять мне влюбляться, если собрался меня покинуть. Если хочет сбежать. Если знает, что это конец.
Слезы по-прежнему ручьями текут по моему лицу, он легонько подталкивает меня плечом:
– Расскажи мне.
Вытирая нос, я гляжу на его футболку, пропитанную слезами:
– Я испортила тебе майку.
– Меня не волнует майка, меня волнуешь ты.
Что-то внутри меня щелкает. Я словно бы всю жизнь подбирала код и только сейчас обнаружила, что терзаю не тот замок. А теперь сейф со всеми моими секретами распахнулся настежь, и я чувствую, как поток крови бурлит у меня в груди.
– Хорошо, я расскажу тебе, что знаю.
Даже не глядя на него, я могу поклясться, что чувствую, как он кивает. И я определенно ощущаю его взгляд на своем лице – мягкий и нежный, как первый снег. Мы некоторое время молчим, прижавшись друг к другу. Моя серая кроссовка прижимается к его белой, заляпанной грязью, и мне хочется, чтобы мы могли остаться так навсегда. Но в глубине души я понимаю, что это невозможно, и потому наконец-то рассказываю ему все. Полностью. До конца.
