Комиссар без сопровождающих вновь поднялся на второй этаж; надев резиновые перчатки, он опустил в пластиковые пакеты две главные улики: громадный кухонный нож и книгу «Комната мрачных тайн» Криса Блэка. И то и другое было залито кровью.
Укладывая роман, он бегло прочел текст от издательства, проступавший под бурыми разводами на обороте книги, и, не сдержавшись, со вздохом пробормотал:
– Вот уж правда, бывают люди, охочие до скверного чтения…
На третьей платформе цюрихского вокзала каждый день, вот уже пятнадцать лет, стоит женщина с букетом в руке.
Сначала я думал, что мне показалось. Чтобы ее заметить, мне понадобилась не одна поездка к Эгону Амману, издателю моих переводов на немецкий, и не скоро я понял, что именно меня удивляет, – ведь эта немолодая дама выглядела такой нормальной, достойной и благородной, что на нее не обращали особого внимания. На ней был черный драповый английский костюм с длинной юбкой, туфли на низком каблуке и темные чулки; из кожаной сумки торчала ручка зонта, вырезанная в форме утиного клюва; узел волос удерживался на затылке перламутровой заколкой, а руки, обтянутые перчатками, сжимали скромный букет полевых цветов, большей частью оранжевых. Ничто не позволяло отнести ее к разряду сумасшедших или эксцентричных особ, и я считал наши встречи случайными.
Но как-то весной Улла, сотрудница Аммана, встречала меня у дверей вагона, и я кивнул ей на незнакомку.
– Мне показалось любопытным, что я часто вижу эту женщину. Какое совпадение! Она, верно, ждет моего двойника, кого-то, кто едет всегда тем же поездом и в то же время, что и я.
– Вовсе нет! – воскликнула Улла. – Она стоит на этом месте каждый день и высматривает.
– Кого?
– Кого-то, кто все не едет… потому что каждый вечер она уходит одна, а назавтра приходит снова.
– Неужели? И давно это началось?
– Я вижу ее лет пять, но однажды мы беседовали с начальником вокзала, так он заметил ее впервые лет пятнадцать назад!
– Невероятно! Улла, ты меня разыгрываешь!
Улла покраснела – от малейшего волнения она становится пунцовой, – что-то промямлила, смущенно засмеялась, покачала головой:
– Клянусь тебе, все именно так. Каждый день. Вот уже лет пятнадцать. Но на самом деле наверняка дольше, потому что каждый из нас долгие годы не замечал ее здесь… Да и первый, кто обратил на нее внимание, тоже не сразу… Ты, например, ездишь в Цюрих три года, а заговорил о ней только сегодня. Она ждет, возможно, лет двадцать или тридцать… Кто бы ее ни спрашивал, она никогда не отвечала, кого она ждет.
– Она права, – заключил я, – кто же может ответить на такой вопрос?
Мы оставили эту тему – у нас начиналась встреча с прессой.
И я не думал о женщине с букетом до моего следующего приезда. Но как только громкоговорители объявили «Цюрих», я вспомнил про нее и спросил себя: неужели и на этот раз снова…
Она была на своем обычном посту, на третьей платформе.
Я разглядывал ее. Светлые глаза, почти цвета ртути – исчезающе светлые. Бледная, чистая кожа, изборожденная резкими отметинами времени. Сухое, энергичное тело, бывшее когда-то полным жизни и сильным. Начальник вокзала обменялся с ней парой фраз, она кивнула ему, любезно улыбнулась, затем невозмутимо продолжила наблюдать за путями. Мне удалось подметить лишь одну странность: она приносила с собой складное холщовое кресло. Но может, это всего лишь проявление практичности?
Я дождался трамвая и, едва войдя в издательство Аммана, решительно приступил к расследованию.
– Улла, умоляю тебя, я должен больше узнать про женщину с букетом.
Ее щеки стали малиновыми.
– Я была уверена, что ты спросишь о ней, и постаралась кое-что разведать. Я сходила на вокзал поболтать с персоналом, и теперь мы закадычные друзья со служащим камеры хранения.
Зная за Уллой умение внушить симпатию, я не сомневался, что она вытянула из нового знакомого максимум подробностей. Внезапная вспышка властности, приправленная острым взглядом, сверлящим собеседника, – и тут же Улла разрушает свою резкость столь же неожиданным всплеском юмора и доброго веселья. Если она легко сходится со всеми, то лишь потому, что ей не удается скрыть свою доброжелательность – и любопытство – ко всему на свете.
– Женщина с букетом вовсе не бродяжка, пусть она и проводит на вокзале дни напролет. Она живет в солидном доме на бульваре, живет одна, и ей помогает по хозяйству турчанка лет пятидесяти. Зовут женщину госпожа Штейнмец.
– Госпожа Штейнмец? А от турчанки-то можно выведать, кого ее хозяйка поджидает на вокзале?
– Турчанка убегает, стоит к ней приблизиться. И еще одна подробность, ее сообщил мой приятель, живущий на соседней улице: служанка эта не говорит ни по-немецки, ни по-французски, ни по-итальянски.
– И как же она с хозяйкой общается?
– По-русски.
– Турчанка говорит по-русски?
– Госпожа Штейнмец тоже.
– Это забавно, Улла. А удалось тебе что-нибудь узнать о семейном положении госпожи Штейнмец?
– Пыталась. Но не узнала ничего.
– Есть ли муж? Дети? Что-то о родственниках?
– Ничего. Вернее, так: я не утверждаю, что у нее нет и никогда не было мужа, что нет детей, я просто ничего о них не знаю.
В перерыве, когда сотрудники издательства Эгона Аммана собрались на чай с миндальным печеньем, я подкинул им волновавший меня сюжет.
– Как, по-вашему, кого ждет женщина с букетом?
– Сына, – ответила Клаудия. – Мать всегда надеется, что сын вернется.
– Почему сына? – возмутилась Нелли. – Скорее уж дочку!
– Мужа, – возразила Дорис.
– Любовника, – поправила Рита.
– Может, сестру, – предположил Матиас.
Отвечая, каждый проговаривался о себе. Клаудия страдала от разлуки с сыном, преподававшим в Берлине; Нелли скучала по дочке, вышедшей замуж за новозеландца; Дорис тосковала по мужу-коммерсанту, бывшему в постоянных разъездах; Рита меняла любовников как трусики; что касается Матиаса, молодого пацифиста, который в свое время отказался от армейской службы, предпочтя гражданскую, то ему попросту не хватало семейного кокона.
Улла поглядела на коллег с сожалением, как на умственно отсталых.
– Да нет же, она ждет кого-то, кто умер, но чью смерть она не признает.
– Это ничего не меняет, – воскликнула Клаудия, – это может быть ее сын.
– Дочь.
– Муж.
– Любовник.
– Сестра.
– Или брат-близнец, умерший при рождении, – предположила молчаливая, нелюдимая Роми.
Мы глянули на нее с интересом: если она и не раскрыла тайны дамы с букетом, то, возможно, раскрыла свою тайну и причину своей вечной грусти.
Чтобы внести в спор свежую струю, я обратился к Эгону Амману:
– Ну а ты как думаешь, Эгон, кого она ждет?
Даже участвуя в чайных посиделках, Эгон был немногословен – вероятно, находил нашу болтовню пустой. Он все прочел, все разгадал в свои шестьдесят. Вставая утром в пять, он жадно закуривает, открывает рукописи, пролистывает романы, проглатывает эссе. Тонкий изгиб бровей, породистый нос, длинные седые волосы – весь его облик наводит на мысли о прошлом, богатом приключениями, запахами дальних стран, табачным дымом, замыслами публикаций. Хоть он никого не поучает и ничего не утверждает, он поражает меня вечной любознательностью, жаждой открытий, способностью к языкам; рядом с ним я чувствую себя всего лишь любителем.
Эгон пожал плечами, понаблюдал за синицами, порхавшими над цветущей липой, и обронил:
– Может, первую любовь?
Но, спохватившись, негодуя на свою внезапную откровенность, он нахмурился и строго посмотрел на меня:
– А сам ты что думаешь, Эрик?
– Свою первую любовь, которая не вернется, – пробормотал я.
Воцарилось молчание. Мы все поняли, в какую угодили ловушку. Говоря о незнакомке, мы выдали свои сокровенные желания, признаваясь в том, чего каждый из нас втайне ждал. Мне хотелось проникнуть поглубже в эти головы, но так, чтобы моя осталась непроницаемой! Сколько боли хранит моя бедная черепная коробка, вместилище несказанных слов, угрюмый алтарь, зажатый висками! Есть слова, которые стоит мне произнести, и я сразу слабею. Лучше уж молчать. Разве каждый из нас не черпает силы в молчании?
Вернувшись домой, я все думал о женщине с букетом. Поскольку следующие мои путешествия в Цюрих пролегали воздушным путем или автотрассой, у меня не было случая побывать на вокзале.
Прошло два или три года.
Дама с букетом обладала странным свойством: я забыл ее, никогда о ней не забывая, вернее, думал о ней в часы уединения, когда не с кем было перекинуться словом… Ее образ посещал меня в минуты замешательства. Однако мне случилось как-то упомянуть о ней в телефонном разговоре с Уллой.
– Да, да, уверяю тебя, она все там же. Каждый день. На третьей платформе. Конечно, она не всегда бодра; временами начинает дремать в своем кресле, но потом вздрагивает, подхватывает букет и снова упорно смотрит на рельсы.
