– И тебя в зад.
Рим, как же он любит Рим!
Эндерби наблюдал, тщательно выбирая момент. За столиками в баре при гостинице сидели любители позднего кофе, многословно болтая на быстрых чужеземных наречиях, – десяток или дюжина в общем и целом, но Эндерби всех их променял бы на Утесли. Он жалел, что нельзя вернуть всего на пять минут вчерашнее утро, когда он с Данте и Утесли были в баре одни – потребовался бы всего лишь один хороший удар правой в преждевременно окровавленный нос. Вот уж кто «двусущный зверь», двуличная скотина. Муза теперь будет очень недовольна, разозлится, как сущая гарпия, что столько работы потрачено впустую. Эндерби наблюдал за Вестой, такой милой над бокалом перно, выжидал, пока не кончится третий бокал фраскати, потом заерзал от симулированной боли в животе.
– У – ухх, – выдавил Эндерби, – будь оно все… Бэ-э-рргх.
– Ты слишком много пил, – сказала Веста, – вот в чем твоя беда. Пойдем, ляжем спать.
Эндерби, художник до мозга костей, изобразил душераздирающее урчание в животе, совсем как в старые добрые времена. Грерррхрапшшшшш. Веста встревоженно встала.
– Нет, – сказал Эндерби, – ты жди здесь. На первом этаже есть уборная. Пустяки, правда.
Он улыбнулся сквозь муки – истинный лжец, – махая ей, мол, пусть садится. По-гаргульи надув щеки, он энергично закивал, мол, все действительно так, как кажется, красиво пукнул, урча и ахая к удивлению любителей кофе. Неискренне сверкнувшему золотыми зубами щеголеватому портье, обрамленному трубками света за стойкой, Эндерби с нажимом сказал:
– Мне нужно вернуться в Лондон. Всего на пару дней. Дела. Моя жена останется здесь. Только не подумайте, – виновато добавил он, – будто я хочу сбежать. Если нужно, я оплачу по сей день мой счет. Но я оставляю багаж. Все, кроме маленького чемоданчика. Полагаю, это не страшно, да?
Он почти приготовился дать портье тысячу лир за молчание, но успел передумать. Портье с изящным наклоном головы человека, наклоняющегося послушать тиканье часов в жилетном кармане невидимого собеседника, ответил, что все в полном порядке, но синьор Эндерби должен понять – он не получит возмещения за то время, что синьор Эндерби будет отсутствовать. Синьор Эндерби охотно понял.
– Хочу позвонить на аэровокзал, тот, что на этой улице. Можете дать мне номер?
Портье был только рад набрать нужный номер. Звонок можно принять в любой кабинке вон там.
Из кабинки Эндерби как раз было видно, как Веста поедает сэндвичи с ветчиной. Скорее всего, с ветчиной, учитывая, что каждый ломтик она намазывала – судя по форме банки – горчицей. Эндерби постарался, что было несложно, принять очень больной вид, на случай если она поднимет взгляд и его увидит. Если она подойдет, ему придется сделать вид, что он слепо метнулся сюда, потому что внешне кабинка выглядела как уборная; если она увидит, как он торопливо говорит в трубку, ему придется сделать вид, будто он звонит врачу. Тут раздался голос, который заговорил с Эндерби по-английски, и Эндерби сказал украдкой:
– Эндерби на проводе.
Имя, по вполне понятным причинам, ничего для учтивого чиновничьего голоса не значило.
– Я хочу улететь в Лондон ближайшим же рейсом, – сказал Эндерби. – Это очень срочно. У меня уже есть билет первого класса, но он заказан, понимаете, на двадцать пятое или двадцать шестое, не помню точную дату. Это очень, очень срочно. Дела. И моя мать при смерти.
Соболезнующих вздохов не последовало, ну и жестокосердные сволочи эти римляне! Под шелест гроссбухов голос произнес, что, как ему кажется, будут свободные места на самолете «Бритиш эйрвэйз» из Кейптауна, который прибывает в Рим в половине шестого утра. Голос перезвонит, чтобы проверить и подтвердить заказ.
– Вопрос жизни и смерти, – сказал Эндерби.
Однако голос как будто знал, что Эндерби собирается сбежать от жены.
Веста прикончила свои сэндвичи и ковыряла в зубах старым билетом лондонской подземки, который достала из сумочки. Сумочка была открыта очень неаккуратно; в ней Эндерби углядел связку ключей. Эти ключи ему потребуются: в квартире на Глостер-роуд остались кое-какие нужные ему вещи. Увидев ковырянье в зубах, Эндерби кивнул: еще одно подтверждение тому, что он на верном пути.
– Как ты себя чувствуешь? – спросила она.
– Гораздо лучше, – улыбнулся Эндерби. – И многое стало на свои места.
Учитывая, сколько денег оставалось в банке, учитывая, сколько удастся законно у нее умыкнуть (главным образом норку), ему удастся на год или два вернуться к подобию прежней жизни: одинокий поэт на жалком чердаке, который перебивается на жидком рагу с хлебом и старается помириться со своей Музой. Он не роптал на утрату капитала. Больше не роптал. В конце концов, это были деньги мачехи, и вот пожалуйста, здесь, вытаскивая теперь волоконце ветчины из задних зубов, пусть с изяществом и не напоказ, сидит его мачеха, вполне способная воспользоваться этими деньгами. Процент, разумеется, иное дело. Церковь всегда осуждала одалживание денег под проценты, поэтому ни один добрый католик не имеет права требовать по возвращении займа прибавки, которую этот заем заработал. Эндерби, хотя и твердо решил быть справедливым, так же твердо решил, что тут будет придерживаться строгого протестантизма. И пока он улыбался этой мысли, его внезапно огорошило, что из громкоговорителя раздается его имя.
– Кто, скажи на милость, может тебе звонить в такое время? – спросила Веста. – Сиди тут, я возьму. У тебя все еще вид бледный.
Она встала.
– Нет-нет-нет, – запротестовал Эндерби, грубо толкая ее назад в плетеное кресло. – Это сюрприз. – Он выдавил улыбку.
Она скорчила гримаску и, достав из сумочки заколку для волос, начала ковырять в левом ухе. Эндерби даже обрадовался, что увидел это.
Чиновничий голос был рад подтвердить заказ места на рейс из Кейптауна. Эндерби должен явиться на аэровокзал в четыре утра; дежурный сотрудник переоформит ему билет.
– Deo gratias![57] – выдохнул Эндерби, подразумевая grazie.
Но только такая литургическая благодарность, подумалось ему, способна отразить его облегчение при мысли, что он избавится – во всех мыслимых смыслах – от Рима.
– Все улажено, – ухмыльнулся он Весте. – Не спрашивай, что именно, но все улажено.
Когда они встали, чтобы подняться к себе в номер, он увидел на столе заколку для волос: ее загогулина забилась ушной серой. За руку Весту он взял почти с любовью.
Не спать до половины четвертого было не так уж трудно. Трудно было собирать, упаковывать вещи среди ночи, когда Веста, по-шотландски крепко спящая, решила вдруг ворочаться и говорить во сне. Эндерби настороженно наблюдал за ней, пока она лежала раскинувшись, сбросив с кровати простыни, а римский лунный свет серебрил ее ягодицы до подобия меренги. Да, усладительно, но отныне пусть наслаждается кто-нибудь другой. Эндерби на цыпочках и в носках ходил по серебряной комнате, застывая, как в игре «морская фигура замри», всякий раз, когда она бормотала во сне, перекатывалась к самому подоконнику, точно хотела броситься с него, или переворачивалась на живот. Лежа навзничь, она произносила странные слова в потолок, потом хмыкала. Вынимая свой паспорт и билет из верхнего ящика комода, он после нескольких секунд этических дебатов решил взять заодно и ее документы. Тогда если она догадается о дезертирстве Эндерби, то не сможет сразу за ним погнаться. Но он положил на стол несколько тысяч или миллионов лир; к тому же он знал, что у нее есть собственные дорожные чеки. Хотя она и Рим прекрасно подходили друг другу, он не мог (порядочный ведь человек!) обречь ее на долгое и вынужденное пребывание в Вечном городе: он надеялся, что в нем еще осталось достаточно человечности, чтобы не желать такого даже злейшему врагу.
Для одежды и бритвенных принадлежностей Эндерби хватило одного чемодана. Лосьоны, кремы и спреи, которые она заставила его купить, он решил с собой не брать: никто и никогда больше не захочет его нюхать. Теперь встал вопрос ключа от квартиры, где он оставил несколько коробок, набитых черновиками и заметками. Черновой машинописный вариант «Ласкового чудовища» сейчас заперт в ящике ее секретера, пусть там и остается. «Чудовище» было интересно, мрачно подумал он, не формой, а содержанием, а содержание украли и исказили. Пусть это станет ему уроком. Щурясь в лунном свете, Эндерби искал сумочку Весты, плоский серебряный клатч, в который она пересыпала весь груз мусора из черной сумочки, из серой сумочки, из белой сумочки, из синей сумочки, – женщина с пережитками шотландской бережливости, для которой невыносима сама мысль выбросить что-то. Серебряная сумочка, еще более посеребренная луной, лежала на тумбочке с ее стороны кровати. Эндерби прокрался к ней, как неуклюжая балерина на пуантах, и только собрался ее взять, как Веста стремительно перевернулась на живот, бросившись наискосок через всю кровать, и голая худая рука хлопнулась на стол, удерживая сумочку серебристым засовом. Эндерби помешкал, затаив дыхание, задаваясь вопросом, рискнуть ли. Но потом она так же стремительно перевернулась на спину, на столик и сумочку приземлилась другая рука, а сама Веста заговорила из глубин сна:
