– Шшшш, – ответила она.
Храпун рядом с Эндерби произнес во сне:
– Tace. Заткнитесь.
На что Эндерби, которому вспомнился говоривший во сне Утесли, ответил:
– Задницу себе заткни, – а Весте сказал: – Это в точности как «Ласковое чудовище».
Тут он вспомнил, что она поэму пока не читала, если уж на то пошло, даже не выказала желания прочесть. Он мрачно смотрел на экран, где продолжала разворачиваться подлость Рауклиффо.
День. Беременная царица в ссылке, сидит в жалкой хижине со старой каргой. Продолжительное совещание. Родовые схватки. Потом переход на врача, галопом несущегося издалека. Он входит в хижину. Из спальни доносится рев. Врач входит в спальню. Лицо врача крупным планом. Ужас, неверие, омерзение, обморок. Крупный план омерзительной дисгармонии, того, что видит врач: голова теленка на младенческом теле.
– Это мое, – сказал Эндерби. – Говорю тебе, это мое. Попадись мне треклятый Утесли….
– Это ничье, – откликнулась Веста. – Просто миф. Даже я это знаю.
– Tace, – храпел сосед Эндерби.
Теленок-дитя – со скоростью монтажа – вырастает в быка-человека, отвратительного, мускулистого, выдыхающего огонь, гигантского. Украв с кухни кусок сырого мяса, бык-человек обнаруживает свою плотоядную природу. Убивает каргу и съедает ее. Пытается убить и мать, но та сбегает и бросается со скалы с криком, но несъеденная. Чистое веселье. Бык-человек высотой с десять домов трусцой направляется в столицу, оставляя за собой след костей. Переход на дворцовые сады, где царевна Ариадна (с чересчур открытой грудью) играет в мяч с хихикающими, показывающими грудь как бы девственными служанками. Крупный план: зверь пускает слюни в кустах. Крики, беготня, Ариадна украдена зверем. Зверь, пуская слюни, уносит кричащую царевну в подвалы столичного музея. Кадры бесценных картин, редких книг, величественных скульптур, звуки прекрасной музыки, пока бык-человек проревывает себе путь в убежище, расцвеченное памятниками культуры. Ариадна показывает еще больше груди, кричит еще громче. Но бык-человек не хочет ее есть, во всяком случае пока.
Эндерби сжал кулаки так, что их костяшки заблестели в прерывистом свете с экрана.
Denouement[56]. Альпийско-итальянский герой с головой Муссолини врывается в глубокие подвалы, бродит в темноте, слышит рев быка и крики царевны, находит чудовище и жертву, стреляет, обнаруживает, что от пуль толку нет, поскольку бык-человек со стороны отца пришелец из космоса. Ариадна сбегает с криком, показывая допустимые пределы римского бюста, а воющий, бьющий себя в грудь зверь наступает на героя. У героя, как у князя Велисария, при себе оказывается мешок с перцем. Он швыряет его содержимое, на время ослепляя зверя. Под чиханье-рев-вой герой сбегает. Узрите чудо: на столетия опередив свое время, Дедало и Икаро поднимаются на летающей машине в воздух и сбрасывают бомбу на столичный музей. Вой умирающего быка-человека, грохот падающих статуй, хлопанье и шорох загорающихся книг, Мона Лиза с выгоревшей улыбкой, рвущиеся со звоном струны арф. Гибель культуры, гибель прошлого, рациональное будущее, обнимающиеся влюбленные. У Дедало и Икаро проблемы с мотором. Они падают в море на фоне роскошного заката. Небесные голоса. Конец.
– Попадись мне только этот чертов Утесли… – дрожал Эндерби.
– Перестань, слышишь? – очень и очень резко сказала Веста. – Тебя вообще никуда нельзя повести, да? Тебе ничего не нравится. По-моему, так симпатичный фильм ужасов средней руки, а ты только и можешь, что говорить, будто его у тебя украли. У тебя что, мания величия?
– Говорю тебе, – с гневным терпением объяснял Эндерби, – что эта сволочь Утесли…
Мягко загорелся свет, сплошь тошнотно оранжевый, освещая аплодирующих с криками «браво» зрителей, точно в честь всего семейства папы римского. Толстяк рядом с Эндерби, теперь сияюще бодрый, раскурил давно погасшую сигару, а после открыто посмеялся над стиснутыми кулаками Эндерби. Эндерби подготовил двенадцать непристойных английских слов как основу для перепалки (вариации и фигуры речи последуют), как (ударом по темечку) до него вдруг дошло, что с него довольно слов, непристойных или иных. Он улыбнулся Весте неистовой сахариновой улыбкой и сказал так, что она все его лицо обыскала на предмет сарказма:
– Не пора ли нам, дорогая?
Поздняя ночь в Англии, думал Эндерби, это время после закрытия пабов. В Риме не было пабов, которые можно закрыть, значит, и ночь была не поздняя. Они с Вестой остановили на виа Мармората запряженную лошадью коляску, иначе говоря сarrozza, и эта коляска цокала вдоль Тибра, пока Эндерби скармливал жене седативные слова:
– Я правда постараюсь, честное слово. Моя зрелость, как ты, наверное, сама догадалась, наступила с большой задержкой. Я правда ужасно благодарен за все, что ты для меня сделала. Обещаю, что постараюсь повзрослеть, и я знаю, что в этом ты мне поможешь, как помогала во всем остальном. Сегодняшний фильм убедил меня, что мне по-настоящему нужно постараться жить среди людей.
Веста, прекрасная в ароматной ночи июньского Рима, с чуть колыхаемыми слабым ветерком волосами, наградила его настороженным взглядом, но промолчала.
– Я вот о чем говорю, – продолжал Эндерби, – нет смысла жить в сортире на крошечный доход. Ты была совершенно права, что настояла на трате всего моего капитала. Я должен зарабатывать и обеспечить себе место в мире. Я должен примириться с обществом и давать обществу – в пределах разумного – то, чего оно хочет. То есть сколько человек захочет прочесть «Ласковое чудовище»? Пару сотен в лучшем случае, тогда как этот фильм увидят миллионы. Я понимаю, я все понимаю.
Самому себе он напоминал главного героя рекламы панацеи от алкоголизма в «Альманахе старого Мура»: лекарство ловко подмешивают в чай пьянице; немедленный результат – пьяница вздевает руку к небесам, жена, рыдая от облегчения, виснет у него на шее. Слишком много наигрыша.
– Надеюсь, ты серьезно говоришь, – все так же настороженно произнесла Веста. – Я не про фильм. Я про то, чтобы попытаться быть чуточку нормальнее. Ты ведь многое в жизни упустил, верно? – Она подала ему руку в знак прохладного примирения. – Да, понимаю, прозвучит, наверное, немного претенциозно, но я чувствую, что у меня есть долг перед тобой, не обычный долг жены по отношению к мужу, но долг высший. Мне доверена забота о великом поэте.
Честь по чести, лошади тут следовало бы заржать, сонм труб должен был бы взреветь с Изола Тиберина.
– И ты была совершенно права, – сказал Эндерби, – что привезла меня в Рим. Это я тоже понимаю. Вечный город. – Он почти наслаждался происходящим. – Символ общественной жизни, символ духовного возрождения. Но когда же мы возвращаемся? – хитренько спросил он. – Мне так не терпится вернуться, чтобы мы могли по-настоящему начать нашу совместную жизнь. Я жажду, – сказал он, – жить с тобой в нашем собственном доме, только ты и я. Давай, – он аж подпрыгивал от мальчишеского нетерпения, – вернемся завтра. Нетрудно ведь будет получить пару мест на каком-нибудь самолете, правда? Ах, давай вернемся!
Она отняла руку, и Эндерби испытал укол страха – в чем-то сродни изжоге, – что она разгадала его игру, но она сказала:
– Ну нет, вернуться мы не можем. Не так скоро. Как минимум еще неделю надо быть здесь или около того. Понимаешь, я кое о чем договорилась. Это должен был быть сюрприз, но теперь лучше сказать сейчас. Я подумала, что неплохо было бы, если бы мы с тобой поженились в Риме, поженились по-настоящему. Я, конечно, не про мессу по случаю бракосочетания говорю, только простая церемония…
– Ах! – просиял Эндерби, глотая пилюлю за пилюлей гнева и тошноты. – Какая прекрасная мысль!
– И есть один очень хороший священник, кажется, его зовут отец Аньелло, и он завтра придет с тобой повидаться. Я познакомилась с ним вчера у княгини Виттории Коромбоны. – Имя она прочирикала с упоением, поскольку была влюблена в титулы.
Фальшивый Эндерби пыхтел от усилий, поглубже заталкивая Истинного Эндерби.
– А что священник делал в ателье?
– Глупыш, – улыбнулась Веста. – У княгини Виттории Коромбоны не ателье. Она пишет разные мелочи о кинофильмах для «Фем». Отец Аньелло большой интеллектуал. Он много времени провел в Соединенных Штатах и в совершенстве знает английский. Как ни странно, он читал одно твое стихотворение – кощунственное, про Деву Марию, – и ему не терпится провести с тобой пару славных долгих бесед. Потом, разумеется, он выслушает твою исповедь.
– Как приятно знать, что кто-то обо всем позаботился, – улыбнулся Эндерби. – Прямо гора с плеч. Знаешь, я правда очень благодарен.
Он сжал ей руку, когда они сворачивали на виа Национале: огни, огни, «Снэк-бар американо», «Банк Святого Духа», магазин за магазином, аэровокзал, освещенный и деловито бурлящий, гостиница. Толстая лошадь процокала ко входу и неуверенно остановилась, потом фыркнула – не обязательно на Эндерби. Возница клялся, что у него счетчик барахлит, механические изъяны трудно исправить, дескать, он слишком мало показывает. Эндерби не стал спорить. Он дал на пятьсот лир больше натикавшей суммы, сказав вознице:
