Энтони Бёрджесс - Мистер Эндерби. Взгляд изнутри

– Пит. Сделай так еще, Пит. Ух, Пит, это было чертовски чудесно.

Произношение было грубым, неотесанным, наводило на мысли не о респектабельном Эскбэнке, а о трущобах Горбала, и под стать им Веста начала отпускать вульгарные междометия, предполагающие крайнее упоение страсти. Эндерби слушал с ужасом, но успокоил нервы мыслью, что спящему позволено все, даже некрофилия. Не стоит и пытаться извлечь сумочку из-под серебристой руки, возможно, удастся попасть в квартиру и без ключа. Так сказать, совершить проникновение со взломом. Сейчас он желал совершить обратное действие, и побыстрей.

Пока он нашаривал под висевшей на крючке норковой шубой ручку двери, у него возникло впечатление, что жена вот-вот всплывет из недр сна, что в одном из длинных коридоров коры головного мозга сработала сигнализация. Он попробовал успокоить ее словами и подходящими звуками:

– Барркх. Просто иду в уборную.

Таковы были его последние слова к ней, пока он осторожно перекидывал через руку норку. Жена крякнула, почмокала губами и, как будто удовлетворившись, начала погружаться еще глубже в сон. Эндерби открыл дверь и вышел. Постояв мгновение, чтобы успокоить громко бьющееся сердце, он испытал осторожный восторг, что скоро, в самолете, он сможет предаться полному и ничем не сдерживаемому ликованию.

Пока он взвешивал багаж, платил посадочный сбор и покупал билет на автобус, в нем затрепыхалось нарождающееся стихотворение:

Эндерби с восхищением ждал, когда сфокусируются образы: сплавленные воедино император и папа римский, никакого красного мяса к столу из-за переизбытка его на лязгающей арене, старая сука-волчица с отвисшими сосками, большой задний двор сломанных колонн для сборщика отходов; Эндерби нетерпеливо ждал, когда выстроятся рифмы. Волчица, блудница, птица. Дальше ничего… Пустота.

В автобусе до Чампино Эндерби, хмурясь, взывал к своей Музе, умоляя сделать что-то с этим клочковатым donnee[58]. В самолете посаженный рядом с чернокожим пастором Эндерби бормотал и гримасничал так, что стюардессе пришлось спросить, все ли у него в порядке: подозрительный тип, хмурится и бормочет, на багажной полке над ним норковая шуба… Эндерби смотрел вниз на Рим. Веста уже совершенно вылетела у него из головы. Он рассчитывал, что сможет шепотом произнести хотя бы строфу новорожденного прощального стиха. Но запнувшись, с дурным предчувствием вспомнив пророчество предателя Утесли, он сумел выдать только одно прощанье, которое шло дальше слов, но которое негритянский пастор, по всей очевидности, принял за неприязненное замечание по поводу своего цвета кожи.

– Фэ-ээфрр-ээррррррпшшшшш.

– Тут вам абсолютно не о чем беспокоиться, – сказал доктор Престон-Хоукс. – Все результаты отрицательные: ни туберкулеза, ни раковых новообразований, ничего. – Он поднял повыше пару мутных портретов Эндерби изнутри. – Вот, собственно говоря, и все. – У него был отчетливый выговор северянина, хотя кое-какие гласные звучали как сапомальное уподобление нормативному английскому. – Можете идти со спокойным сердцем. – Он был молод, с превосходными зубами, загорел и взъерошен, точно для рекламы (в качестве побочного приработка) оздоровительных свойств курорта, где практиковал. – Если при диспепсии помогает сода, просто принимайте ее и дальше. Но в целом ваши желудок и кишечник в полном порядке.

– Вы бы сказали, конечно, это крайне мало вероятно, что я умру в ближайшем будущем?

– Этого, милейший, никто из нас знать не может. Помимо обычных превратностей бытия, попасть под машину, скажем, получить удар током или поскользнуться в ванной, всегда есть какой-то неизвестный фактор, не поддающийся анализу. Нам известно многое, но не все, – доверительно сообщил он. – Однако, насколько я вижу, вы физически здоровы и, скорее всего, проживете многие годы. – Он засиял на Эндерби, как поджаривающийся ломтик картофеля со сковородки. – Разумеется, – продолжал он, – тонус у вас не ахти. Вам нужна физическая нагрузка: теннис, гольф, прогулки. Неплохо было бы чуточку вес сбросить. Воздержитесь от жареного, ешьте поменьше крахмала. У вас сидячая работа, да? Служащий или что-то в таком духе?

– Возможно, в более древнем смысле. Я поэт, – объяснил Эндерби.

– Вы хотите сказать, это ваша работа? – недоверчиво переспросил доктор Престон-Хоукс.

– Была. Из-за этого, собственно, я к вам пришел. Понимаете, я больше не пишу стихов.

– О! – Доктор Престон-Хоукс заволновался: стал выстукивать гаммы на столе, улыбка сделалась деланой и нервной. И заговорил он теперь, невнятно булькая, словно растеряв былую энергичность: – Ну, я едва ли… То есть это ведь не по моей части, так? То есть я бы думал… Иными словами, если вы не собираетесь больше писать стихи, ну, удачи вам. Всех благ и так далее. Но это ведь целиком и полностью ваше личное дело, да? Так я, во всяком случае, считаю. – Он начал совершать – пусть и неумело – ритуал человека, чье время очень ценно: нервно копаться в бумагах, поглядывать на часы, рассеянно выкатив глаза, всматриваться куда-то поверх головы Эндерби, точно следующий пациент должен был вот-вот протиснуться между дверью и притолокой.

– Нет, вы не поняли, – возразил Эндерби. – Я хотел сказать, что больше не могу писать стихи. Я все пытаюсь и пытаюсь, и ничего не происходит, ничего не получается. Вы понимаете, о чем я?

– О да! – Врач настороженно улыбнулся. – Вполне понимаю. На вашем месте я не слишком бы беспокоился. В жизни ведь есть еще многое помимо поэзии, правда? Солнце светит, дети играют. – Это было буквально так: доктор Престон-Хоукс поднял руку, точно сотворяя теплый вечерний луч из окна и шум детской ссоры у спуска к пляжу. – Сочинение стихов – это ведь еще не вся жизнь, да? Вы непременно найдете чем заняться. Вся жизнь перед вами. Лучшее впереди.

– И в чем смысл жизни? – спросил Эндерби.

От такого вопроса врач повеселел. Он был достаточно молод, чтобы знать на него ответ или ответы, явно памятные со времен студенческих дискуссий под пыханье трубок.

– Смысл жизни в том, чтобы ее прожить, – без заминки ответил он. – Цель жизни – сама жизнь. Жизнь – это здесь и сейчас и то, что вы от нее получаете. Жизнь – это жить до последней капли и каждую минуту. Смысл – в процессе. Жизнь – то, что вы из нее делаете. Я знаю, о чем говорю, уж вы мне поверьте. В конце концов, я врач. – Он улыбнулся чему-то на стене – своему должным образом сертифицированному бакалавриату в рамочке, например.

Эндерби с энергичным унынием затряс головой.

– Сомневаюсь, что Китс дал бы такой ответ. Или Шелли. Или Байрон. Или Чаттертон. Человек – как дерево. Он приносит плоды. Когда он перестает приносить плоды, жизнь его срубает. Вот почему мне хотелось знать, умру ли я.

– Послушайте, – резко откликнулся врач, – все это нездоровая чушь. Долг каждого – жить. Вот для чего существует Государственная служба здравоохранения. Чтобы помогать людям жить. Вы здоровый человек, у которого многие годы впереди, и вы должны быть очень благодарны. В противном случае давайте взглянем правде в глаза, вы кощунствуете против жизни, и Бога, и, да, демократии, и Государственной службы здравоохранения. Это ведь несправедливо, так?

– Но ради чего мне жить? – спросил Эндерби.

– Я уже сказал, ради чего вам жить, – еще резче ответил доктор. – Вы невнимательно слушали, да? Вы живете ради того, чтобы жить. И да, вы живете, разумеется, и ради других тоже. Вы живете ради жены и детей. – Он побаловал себя двухсекундной любящей ухмылкой фотографиям на столе: миссис Престон-Хоукс играет с Престон-Хоуксом-младшим, Престон-Хоукс-младший играет с мишкой.

– У меня была жена, – ответил Эндерби. – Очень недолго. Я бросил ее почти год назад. Это было в Риме. Мы не сошлись характерами. Я совершенно уверен, что у меня нет детей. Думаю, я могу сказать, что абсолютно в этом уверен.

– Ну, тогда ладно, – откликнулся врач. – Но ведь существует множество других людей, кому вы нужны. Друзья и все такое. Полагаю, – осторожно добавил он, – еще остались люди, которые любят поэзию.

– Многое уже написано, – ответил Эндерби. – Сколько-то у них уже есть. Больше не будет. И я не из тех, у кого бывают друзья, – добавил он. – Поэт должен быть один, одинок.

От этой вынужденной банальности взгляд у него остекленел, он неловко встал со стула. Врач, насмотревшийся телепьес, возомнил, будто перед ним зачатки надвигающегося суицида. Он был неплохим врачом.

– Вы ведь не собираетесь совершить какую-нибудь глупость, да? – спросил он. – От такого ведь никому проку не будет. Особенно после того, как вы пришли ко мне на прием… Жизнь, – сказал он, уже не так уверенно, как раньше, – существует, чтобы ее прожить. У всех нас есть долг. Я на вас полицию натравлю, знаете ли. Даже мысли такой не допускайте. Послушайте, если хотите, я запишу вас к психиатру. – Он сделал такой жест, будто сейчас же потянется за телефоном, будто ради Эндерби готов немедленно зачерпнуть ото всех благ Государственной службы здравоохранения.