– Как он теперь выглядит? – спросил Гиоргис. – Как живет?
– Он такой образованный, – ответила Мария. – С ним интересно поговорить. Он прочел все книги в местной библиотеке.
Впрочем, подобное не выглядело как некий подвиг. В местной библиотеке было чуть больше пятисот книг, в основном присланных из Афин, но на Гиоргиса это произвело впечатление. Однако он хотел знать еще кое-что.
– А он много говорит о твоей матери?
– Не очень. Ему, похоже, кажется, что это будет бесчувственно. Но как-то раз Димитрий сказал мне, что его жизнь здесь намного лучше, чем могла бы быть, если бы он не попал на Спиналонгу.
– Вот уж странно! – воскликнул Гиоргис.
– У меня сложилось такое впечатление, что его родителям жилось очень нелегко, и дома он никогда не стал бы учителем. Ну ладно. Как там Анна?
– Да я толком и не знаю. Полагаю, у нее все в порядке. Она вроде собиралась приехать навестить меня в день святого Григория, но прислала записку, что не очень хорошо себя чувствует. Но я не знаю, что с ней не так.
«Всегда одно и то же», – подумала Мария. Обещание встречи – и отмена ее в последнюю минуту. Гиоргис ничего другого и не ожидал, но Марию все так же сердила черствость сестры по отношению к человеку, которому пришлось так много сил приложить к тому, чтобы вырастить их обеих.
Через месяц Мария, поняв, что ей просто необходимо чем-то заняться, достала с полки потрепанную тетрадь. В этой тетради она записывала все, что знала о применении разных целебных трав. На титульной странице ее аккуратным школьным почерком было написано: «Для лечения и поддержки». Конечно, в смысле проказы все это выглядело таким наивно-оптимистичным, таким надуманным. Но ведь на Спиналонге люди страдали и от множества других болезней, от расстройства желудка до кашля, и если бы она смогла облегчить их положение, это стало бы вполне достойным занятием.
Мария уже говорила о своих планах с Фотини, когда та как-то заехала ее навестить, рассказывая, что намеревается, как только придет весна, исследовать в поисках трав каменистую незаселенную часть острова.
– Даже на таких известняковых утесах, пусть их и обдает солеными брызгами, должны расти шалфей, ладанник, орегано, розмарин и тимьян. А они дадут мне возможность составить сборы от самых распространенных заболеваний, и еще я хочу попробовать выращивать полезные травы на своем участке земли. Конечно, мне понадобится одобрение доктора Лапакиса, но я не сомневаюсь, что оно будет, и тогда я дам объявление в «Звезде Спиналонги», – делилась она с Фотини, которую в тот холодный день согревали энтузиазм и пыл ее дорогой подруги.
Не желая, чтобы разговор шел только о ней самой, Мария попросила подругу:
– Ну расскажи наконец, что происходит в Плаке.
– Да ничего особенного, – ответила та. – Моя мать говорит, что Антонис все такой же раздражительный и что ему давно пора найти себе жену, зато Ангелос на прошлой неделе познакомился в Элунде с девушкой, которая ему очень понравилась. Кто знает, может, хоть один из моих холостых братцев наконец-то женится.
– А как там Маноли? – тихо спросила Мария. – Он появлялся?
– Антонис не часто видит его в поместье. Ты по нему грустишь, Мария?
– Знаешь, это, наверное, прозвучит ужасно, но я не скучаю по нему так, как, наверное, следовало бы. Вообще-то, я вспоминаю о нем только тогда, когда мы сидим тут с тобой и говорим о Плаке. Я даже немножко виноватой себя чувствую. Тебе не кажется, что это странно?
– Нет, не кажется. Думаю, это как раз хорошо.
С тех пор как Антонис много месяцев назад стал пересказывать сестре сплетни о женихе Марии, Фотини совершенно перестала доверять Маноли. Она знала, что по большому счету и к лучшему, если Мария станет поменьше о нем думать. Все равно она теперь не могла выйти за него замуж.
Пришло время Фотини уезжать. Мария посмотрела на большой живот подруги.
– А он уже толкается? – спросила она.
– Да, – ответила Фотини. – Теперь постоянно!
Срок беременности Фотини подходил к концу, и она уже начинала тревожиться из-за того, как она будет пересекать пролив, чтобы повидать подругу.
– Наверное, тебе не стоит в ближайшее время ездить на остров, – сказала Мария. – Если ты не будешь осторожна, ты можешь родить прямо у отца в лодке!
– Ну, все равно я приеду, как только малыш появится на свет, – успокоила ее Фотини. – И буду писать тебе. Обещаю.
Гиоргис теперь установил постоянный распорядок встреч с дочерью на Спиналонге. Но хотя Марию в какой-то мере поддерживала мысль о том, что отец все время приезжает на остров, и даже не один раз в день, она не видела смысла в том, чтобы каждый раз встречаться с ним. Мария знала, что для них обоих только к худшему, если они будут видеться так часто. Это могло бы создать ложное впечатление, что жизнь идет точно так же, как прежде, просто они живут теперь в разных местах. В конце концов они с отцом договорились встречаться только три раза в неделю, по понедельникам, средам и пятницам.
Эти дни стали главными событиями недели для Марии. Понедельник должен был стать днем Фотини, когда она возобновит свои визиты, по средам на остров приезжал доктор Киритсис, а уж в пятницу Мария и Гиоргис встречались наедине.
В середине января Гиоргис привез волнующую новость: Фотини родила сына. Марии хотелось знать все подробности.
– Как его назвали? На кого он похож? Сколько весит? – взволнованно спрашивала она.
– Маттеос, – ответил Гиоргис. – Похож он на обыкновенного младенца, а сколько весит, понятия не имею. Ну, думаю, примерно как пакет муки.
К следующей неделе Мария вышила на крошечной наволочке имя ребенка и дату его рождения и наполнила наволочку сушеной лавандой. «Положи в его колыбельку, – написала она в записке Фотини. – Это поможет ему хорошо спать».
К апрелю Фотини уже была готова возобновить поездки на остров. Несмотря на то что у нее теперь были новые обязанности как у матери, она все равно знала до мелочей обо всем, что происходило в Плаке, ее чутье улавливало все события, важные для жителей деревни. Мария с наслаждением слушала сплетни, но не менее внимательно прислушивалась и к тому, как ее подруга описывала трудности и радости состояния материнства. Со своей стороны, Мария делилась всем, что знала о Спиналонге, и их разговоры затягивались на час и больше, хотя подруги не позволяли себе ни малейшей передышки.
А вот встречи с доктором Киритсисом по средам были совсем другими. Доктор отчасти приводил Марию в замешательство. Она запомнила Киритсиса в тот момент, когда ей впервые был поставлен диагноз, его слова до сих пор звучали в ее памяти: «…да, в вашем теле присутствует бацилла лепры…». Доктор приговорил ее к разложению заживо, но он также был и тем человеком, который теперь старался сдержать данную ей слабую надежду на то, что однажды она сможет избавиться от своей болезни. Марию смущало то, что доктор был связан и с наихудшими, и, возможно, с наилучшими из ее ожиданий.
– Он очень замкнутый, – как-то раз сказала она Фотини, когда они болтали, сидя на низком камне под тенью одного из немногих деревьев на берегу. – И немножко… ну, немножко похож на сталь, как его волосы.
– Ты так говоришь, словно он тебе не нравится, – заметила Фотини.
– А я и не уверена, что нравится, – ответила Мария. – Вечно глядит на меня так, будто сквозь меня смотрит, словно меня тут и нет вовсе. Но Киритсис поднимает настроение отцу, а это хорошо.
Но Фотини задумалась о том, что это кажется странным: Мария постоянно возвращается в разговоре к этому человеку, хотя вроде бы он ей и не по душе.
Через несколько дней после первого визита Киритсиса оба врача составили наконец список больных, которых сочли подходящими для нового курса лечения. Среди прочих было и имя Марии. Она молода, здорова, заболела недавно и во всех отношениях представляла собой идеальную кандидатуру. И все же по каким-то причинам – их Киритсис не мог бы объяснить даже самому себе – ему не хотелось включать ее в первую группу, которой уже через несколько месяцев предстояло начать новые инъекции. Он пытался справиться с этим иррациональным чувством. После того как много лет подряд он сообщал о страшном диагнозе людям, заслуживавшим лучшего, он научился не относиться ко всему слишком эмоционально. Подобная объективность делала его иногда излишне хладнокровным. И хотя доктор, в широком смысле, трудился во имя человечества, люди, которых он лечил, находили его холодным.
Киритсис решил сократить список с двадцати человек до пятнадцати, чтобы в течение нескольких месяцев более внимательно наблюдать за всеми и определиться с дозой лекарства. Из последнего списка он вычеркнул имя Марии. Ему незачем было объяснять свое решение кому бы то ни было, но он понимал, что это, пожалуй, первый поступок за всю его врачебную практику, который он совершил, руководствуясь отнюдь не разумом.
