– Как это мило с твоей стороны, прийти сюда, – улыбнулась Мария. – Знаешь, я ведь представляла, что буду здесь жить в полном одиночестве. А когда в доме бывают гости, это же совсем другое дело!
– Ну да, и это гораздо приятнее, чем сидеть на жаре под тем деревом, – согласилась Фотини. – Я теперь вижу, как ты живешь на самом деле.
– Ладно, а какие новости? Как малыш Маттеос?
– О, он себя чувствует прекрасно, что тут еще скажешь? Много ест и очень быстро растет.
– Что ж, значит, ему нравится еда. Он ведь живет в настоящем ресторане, – улыбнулась Мария. – А в Плаке что происходит? Ты давно видела мою сестру?
– Давно. Очень давно, – задумчиво произнесла Фотини.
Гиоргис говорил Марии, что Анна регулярно его навещает, но теперь Мария задумалась о том, правду ли он говорил. Если бы Анна завернула в деревню в своем блестящем автомобиле, Фотини наверняка узнала бы об этом. Семья Вандулакис была сильно рассержена вестью о болезни Марии, поэтому неудивительно, что Анна ни разу не написала сестре с тех пор, как та перебралась на Спиналонгу. Впрочем, Марию не слишком удивляло и то, что отец лгал ей насчет визитов сестры.
Женщины немного помолчали.
– А вот Антонис ее видит время от времени, – наконец сказала Фотини. – Когда работает.
– И что говорит, как она выглядит?
– Думаю, неплохо.
Фотини прекрасно поняла, о чем на самом деле спрашивала Мария. Беременна ли ее сестра? После стольких лет замужества пора уже было Анне обзавестись ребенком. Но если этого до сих пор не случилось, что-то явно было не так. Анна не ждала маленького, но в ее жизни происходило кое-что еще, и Фотини долго и напряженно думала, прежде чем сообщить об этом Марии.
– Знаешь, мне, может быть, и не следует тебе рассказывать об этом, но Антонис видел, что Маноли постоянно приходит к Анне.
– Но что тут плохого? Они ведь родня.
– Да, он ей родня, но даже членам семьи незачем приходить в гости через день.
– Наверное, обсуждает с Андреасом дела поместья, – сухо произнесла Мария.
– Но он не приходит, когда Андреас дома, – возразила Фотини. – Он приходит днем, когда Андреаса нет.
Марии захотелось заступиться за сестру:
– Знаешь, похоже на то, что Антонис там просто шпионит.
– Он не шпионит, Мария. Я думаю, твоя сестра и Маноли стали уж слишком близки.
– Но если это так, почему Андреас ничего не предпринимает?
– Да он и представления не имеет о том, что происходит, – пояснила Фотини. – Ему ничего такого даже в голову не приходит. А то, чего он не видит или о чем не думает, ему и знать незачем.
Женщины некоторое время сидели молча, пока наконец Мария не встала. Она принялась мыть чашки, но ей никак было не отвлечься от того, что ей только что рассказала Фотини. Она слишком разволновалась, внезапно припомнив странное поведение сестры во все те месяцы, пока Мария встречалась с Маноли и в особенности когда они навещали ее. Казалось вполне правдоподобным, что между ними могло что-то быть. Мария знала: ее сестра более чем способна на прелюбодеяние.
В крайней досаде Мария снова и снова протирала чашки и стаканы, пока те не заскрипели. И как всегда, ее мысли снова устремились к отцу. Она остро ощутила его постоянно углублявшийся стыд из-за старшей дочери. Что касается Анны, то разве она не стала единственной из трех женщин Петракис, которая все еще жила нормальной, счастливой жизнью? Но теперь все выглядело так, словно Анна готова сама все разрушить.
Глаза Марии защипало от слез гнева и разочарования. Ей стало противно при мысли, что Фотини может подумать: она завидует и ревнует. Маноли ведь теперь не мог принадлежать Марии, но ей все же трудно было воспринять идею о его союзе с сестрой.
– Знаешь, мне не хочется, чтобы ты думала, будто Маноли до сих пор меня волнует, потому что это не так, но вот поведение сестры… Что с ней происходит? Анна уверена, что Андреас никогда ничего не узнает?
– Наверняка. Или ее это просто не интересует. Но я думаю, все это как-то само собой угаснет.
Подруги снова замолчали, а потом Мария сменила тему:
– Я снова начала заниматься травами, и даже с некоторым успехом. Люди стали приходить ко мне, и ясенец отлично помогает пожилым мужчинам с расстройством желудка.
Они продолжали болтать, хотя то, что Фотини рассказала об Анне, тяжким грузом лежало в их умах.
Отношения между Анной и Маноли вовсе не сошли на нет, как то предполагала Фотини. Напротив, искра между ними вспыхнула снова, а вскоре и занялся огонь. Маноли был полностью предан и верен Марии, пока они были обручены и собирались пожениться. Она ведь обладала безупречной красотой, была девственницей, его святая Мария, и, без сомнения, могла сделать его бесконечно счастливым. Но теперь она превратилась в нежное воспоминание. Первые несколько недель после отъезда Марии на Спиналонгу Маноли был апатичен и несчастен, но период траура по потере прекрасной невесты вскоре миновал. Жизнь ведь продолжалась, так говорил себе Маноли.
И его, как мошку к огню, снова потянуло к Анне. Она ведь по-прежнему жила в том доме, так близко, и так напоминала подарок в своих облегающих, отделанных лентами платьях.
И вот однажды, примерно в обеденный час, то есть в то время, в какое он прежде навещал Анну, Маноли снова вошел в кухню большого дома в поместье.
– Привет, Маноли! – поздоровалась с ним Анна, ничуть не удивившись и с таким теплом в голосе, что его хватило бы для того, чтобы растопить снега на горе Дикти.
Уверенность Маноли в том, что Анна будет рада видеть его, была как раз под пару ее собственной самонадеянности. Анна отлично знала, что Маноли вернется, рано или поздно.
Александрос Вандулакис недавно полностью передал сыну управление имением. Это возложило на Андреаса огромную ответственность, дома он проводил все меньше и меньше времени, и вскоре люди стали замечать, что Маноли заходит в дом двоюродного брата еще чаще, чем в былые дни. Он теперь являлся каждый день. Не один Антонис все видел и понимал. Многие рабочие в поместье тоже все знали. Но Анна и Маноли полагались на нечто вроде двойной защиты: Андреас был слишком занят, чтобы самостоятельно что-либо заметить, а кто-либо из рабочих едва ли мог набраться храбрости, чтобы рассказать хозяину о делишках его жены. Потому эти двое могли безнаказанно наслаждаться друг другом.
Мария ничего тут не могла поделать, а Фотини просто воспользовалась всем своим влиянием на брата, убедив его держать язык за зубами. Если бы Антонис заговорил на эту тему с их отцом, Павлосом, то все тут же дошло бы и до Гиоргиса, поскольку эти мужчины были большими друзьями.
Между визитами Фотини Мария изо всех сил старалась не слишком много думать о сестре. Неспособность Марии повлиять на события определялась не только расстоянием, лежавшим между ними. Даже если бы она по-прежнему жила в Плаке, Анна все равно не стала бы ее слушать и делала бы, что ей вздумается.
Мария теперь начала с нетерпением ожидать тех дней, когда приезжал доктор Киритсис, и всегда оказывалась на берегу, чтобы встретить отца и доктора с серебристыми волосами. В один чудесный летний день Киритсис остановился, чтобы поговорить с ней. Он слышал от доктора Лапакиса, что Мария отлично умеет лечить травами и настойками. Доктор Киритсис, будучи твердым приверженцем современной медицины, всегда скептически относился к силе сладких, нежных цветков, что росли на горных склонах. Да разве они могут дать нечто такое, что сравнилось бы с мощью препаратов XX века? Однако многие из тех пациентов, которых он осматривал на Спиналонге, постоянно говорили о том, какое облегчение приносят им травяные смеси Марии. И доктор решил поменять свое мнение, о чем и сказал девушке:
– Я всегда готов признавать свои ошибки. Я действительно видел на этом острове свидетельства того, что ваши снадобья действуют. Так что вряд ли мне удастся оставаться скептиком.
– Да, вряд ли, – с ноткой триумфа в голосе ответила Мария. – И я рада, что вы это признаете.
Она испытала огромное удовлетворение оттого, что сумела переубедить этого человека, заставила его изменить свои взгляды. А еще большее удовлетворение принесла ей улыбка доктора. Улыбка, которая совершенно изменила Киритсиса.
Улыбка доктора изменила всю атмосферу вокруг него. В прошлом Киритсис редко улыбался. Страдания и тревоги других людей были краеугольным камнем его жизни, и они редко давали ему повод для веселости. Он жил в одиночестве в Ираклионе, целыми днями трудился в госпитале, а те немногие часы, что проводил вне его, посвящал чтению и сну. Но теперь в его жизни появилось что-то еще: красота женского лица. Для персонала госпиталя в Ираклионе, для Лапакиса и для тех прокаженных, что стали его постоянными пациентами, он был тем же, что и всегда: преданным делу, целеустремленным и непрошибаемо серьезным – а кто-то сказал бы, что и лишенным чувства юмора, – ученым.
