14
– Позвольте вам представить господина Белана Мармоля; он сегодня почтил нас своим присутствием и немного нам почитает. Прошу любить и жаловать! Белан снисходительной улыбкой поблагодарил Монику за то, что она исковеркала его фамилию, и коротким кивком приветствовал почтенное собрание. Мисс Делакот number two, взмахнув ресницами, продемонстрировала ему тени для век цвета перламутровой лососины и движением подбородка пригласила занять место в кресле. Белан на негнущихся ногах пересек отделявшее его от кресла пространство, пытаясь изобразить небрежную походку и со страху спотыкаясь и оступаясь на каждом шагу. В зале было жарко, как в печке для пиццы, разве что ничем не пахло. Он уселся на пухлый бархат трона в стиле Людовика Какого-то и вынул из портфеля тоненькую стопку листков. Все глаза воззрились на него сквозь начинающуюся или созревшую катаракту, и он нырнул в чтение первой живой шкурки:
Ильза смотрела на муху. Собака завороженно следила за тем, как насекомое то влетает в широко открытый рот человека, то вылетает обратно. Как заведенное. Муха на миг взмывала в воздух – тем чудным манером, каким летают все мухи и какой так раздражал Ильзу, поворачивая под прямым углом, словно ее посадили в невидимый куб, – и возвращалась в исходную точку. Это была красивая синяя муха, жирная, с толстым переливчатым брюхом, до отказа набитым сотнями яиц, только и ждавших, когда их отложат в эту гору дохлого мяса и можно будет лопнуть. Собака никогда прежде не замечала, какой интересной может быть муха. Обычно она просто сгоняла их, тряхнув головой, видела в них лишь мелкие черные точки, рвущие жужжанием воздух. Нередко ее зубы клацали впустую. Зимой они исчезали, словно по волшебству, иногда оставляя по себе высохшие мумии на подоконнике. Зимой собака забывала про мух – до следующего лета.
Муха уселась на нижнюю губу мужчины, промаршировала по ней взад-вперед, словно солдат в карауле, и отправилась на прогулку по его фиолетовому языку. Теперь она окончательно исчезла из поля зрения Ильзы, удалилась в темные влажные глубины, отложить еще один венок яиц в холодной плоти. Время от времени муха покидала труп и приземлялась на стоящую на столе банку варенья. Собака видела, как ее крохотный хоботок приклеивается к прозрачной поверхности смородинового желе. В воздухе еще витал запах кофе с молоком, тяжелый, сладкий. Чашка, разбившись, нарисовала на полу красивую лужу в форме звезды…
Из третьего ряда до него донесся тихий храп: славная дама, запрокинув голову и разинув рот, казалось, ждала, что муха прилетит и к ней. Остальное собрание сидело неподвижно и тихо, как в храме, ожидая, что будет дальше. Моника, воздев к потолку большой палец, лучилась счастьем. Когда он перевернул страничку, чтобы прочитать оборотную сторону, одна из дам дрожащим голосом спросила:
– А известно, от чего умер этот господин?
Реплика прозвучала приглашением к обсуждению. Со всех сторон посыпались вопросы и предположения:
– От приступа, это точно приступ.
– Приступ чего? И с чего вдруг это приступ, Андре, скажи, пожалуйста? – возразила дама с недобрым лицом.
Белан не знал, что сделал или чего не сделал Андре этой фурии, облаченной в стеганый небесно-голубой халат, но фраза ее была хлесткой, как увесистая пощечина.
– Ну откуда же я знаю. Разрыв аорты или инфаркт. Приступ, в общем, – пробурчал старичок.
– Да, но жена, почему она “скорую” не вызовет, жена-то? – спрашивала другая.
– Какая жена, это не жена, а его собака. Лиза ее зовут, – уточнил дедуля в кепке с козырьком.
– Совсем неподходящее имя для собаки, Лиза.
– Ну и что? Вон Жермена назвала же свою канарейку Роже, как покойного мужа.
Пресловутая Жермена съежилась на стуле от смущения.
– А я думала, это муху зовут Лиза, – пробормотала еще одна мумия, вся в черном.
– Будьте добры, пожалуйста, давайте позволим господину Вермулю читать дальше, тогда мы наверняка все узнаем, – властно вмешалась Моника.
* * *Решительно, у мисс Делакот number one особый дар корежить его имя в каждом слоге, подумал Белан. Пользуясь коротким затишьем, он протиснулся в приоткрытую ею щель тишины и продолжил:
…забрызгавшую ножки стульев и ботинки мужчины. Но эти пахучие испарения, поднимавшиеся с земли, не могли заглушить другого запаха, куда более одуряющего для Ильзы. Назойливого запаха крови. Он был всюду, примешивался к каждой молекуле воздуха, которым дышала собака, запертая, как и он, в крохотном замкнутом пространстве. Ильзе некуда было бежать от него. Запах сводил ее с ума. Красная лужа быстро растекалась по пластиковой столешнице, сперва вокруг банки с вареньем, потом ручеек добрался до края и долго капал на пол. Литры крови, вырвавшиеся красивым алым гейзером из маленькой дырочки, которую пробила пуля…
– А! вот видишь, Андре, это не приступ.
– Тсс!
…в виске мужчины. Когда раздался выстрел, Ильза с колотящимся сердцем сжалась в комок, не в силах оторвать взгляд от дымящегося дула револьвера, упавшего на паркет. Мужчина повалился на стол, как мешок с песком; его лицо с широко открытыми глазами было повернуто к ней. И вот уже три дня его веки ни разу не шелохнулись. Собака снова поднялась по узкой лесенке к двери – двери, которую ее лапы скребли со всей силой отчаяния, но только поцарапали лак. Ильза жадно вдохнула теплый воздух, сочившийся в замочную скважину. Воздух был сырой, пресный и одновременно соленый.
Конец листка № 1. Читая по утрам в поезде, Белан обычно сразу переходил к следующей страничке, но здесь, то ли из-за обжигающих взглядов, то ли из-за повисшей глубокой тишины, он сделал паузу и поднял голову. Все без исключения глядели на него, даже мадам Храплю-Задрав-Голову по такому случаю присоединилась к остальным. Он почувствовал, что слишком много вопросов осталось без ответа, что придется разрешить слишком много загадок или, по крайней мере, обозначить их.
– Значит, это не приступ, – ядовито отчеканила какая-то толстуха; казалось, больше всего она была счастлива изобличить Андре. Дама слева от нее подняла палец. Моника коротким кивком дала ей слово:
– Самоубийство?
– Во всяком случае, очень похоже, – неожиданно для себя подтвердил Белан примирительным тоном.
– Да, и он сделал это из револьвера сорок пятого калибра, – заявил низенький толстяк дребезжащим голосом.
– А я бы сказал, скорее двадцать второго. Там говорится, что дырочка была крошечная, – возразил другой.
– А почему, собственно, не из ружья? – промямлила древняя старуха, скрюченная в инвалидном кресле.
– Послушайте, мадам Рамье, ну как, по-вашему, можно выстрелить себе в висок из ружья?
– Или это убийство, но, по-моему, нет, – произнес низенький старичок с задумчивой гримасой.
– А где дело происходит? – спросил пресловутый Андре.
– Да, где это все происходит? И почему он это сделал? – заволновалась еще одна бабушка.
– Я бы сказал, на ферме, в чаще леса.
– А почему не в городской квартире? Вполне возможно. Каждый год находят людей, умерших несколько дней, а иногда и несколько недель назад, а рядом, между прочим, соседи живут.
– А я вот скажу, что дело происходит на корабле. На паруснике или небольшой яхте. Этот тип вышел в открытое море со своей собакой, а потом пустил себе пулю в лоб. Там же сказано про воздух, что он влажный, пресный и одновременно соленый.
Моника, явно смущенная, что дело принимает такой оборот, подошла к Белану и зашептала ценные указания:
– Господин Бремаль, наверно, пора продолжить, переходите ко второму листку. Время идет.
– Вы правы, Монетта…
– Нет, меня зовут Моника.
Эта Моникова манера, должно быть, заразительна, подумал Белан.
– Простите, Моника.
Он объявил, что, несмотря на правомерные вопросы, им, к сожалению, нужно все-таки двигаться дальше, оставив этот труп с его мухой и собакой и дальше плавать в открытом море, в лесах или посреди XVIII округа, как им нравится. Бабуля в первом ряду, уже добрых пять минут подскакивавшая на стуле, подняла руку.
– Да, Жизель? – спросила Моника.
– Можно мне сходить в туалет?
– Конечно, Жизель.
С полдюжины бабушек вспорхнули с места под перестук палок и скрежет отодвигаемых стульев. Вся компания засеменила, покатилась, заковыляла в направлении туалетной комнаты. Моника знаком показала, что время не ждет, пора читать дальше. Он вытащил наугад новую живую шкурку из стопки, лежащей у ног:
Уже добрых десять минут голос Ивонны Пеншар лился в уши священника. Ажурная решетка, за которой сидел отец Дешоссуа, с трудом фильтровала поток еле слышного шепота, густыми клубами слов врывающийся в исповедальню. Плаксивый тон доброй женщины готов был пролиться струями раскаяния. Время от времени кюре бормотал тихое ободряющее “да-да”. Он уже не первый десяток лет выслушивал исповеди и в совершенстве овладел искусством, не прерывая, поддерживать их рассказ. Расчетливо раздувать уголья, растравлять сознание греха, помогая родиться покаянию. Не преграждать им путь намеком на прощение. Нет, смотреть, как они идут до конца, а потом падают под бременем угрызений совести. Исповедь шла бойко, но Ивонне Пеншар оставалось еще добрых пять минут облегчать душу. Прислонившись к перегородке, священник прикрыл рукой очередной зевок; его желудок возмущенно урчал. Старый кюре был голоден. С первых лет служения он сохранил привычку скудно ужинать накануне дней исповеди. Нередко ограничивался салатом и каким-нибудь фруктом. Не нагружаться сверх необходимого, оставить место для всего прочего. Бремя грехов – не пустое умозрение. О нет! Два часа покаянных бдений способны напитать и насытить тело не хуже причастия. Сливной сифон – вот во что он превращался, оказавшись вместе с Богом в этой тесной загородке. Всего лишь в один из тех больших сифонов, что собирают на своем металлическом дне всю грязь земли, ни больше и ни меньше. Люди вставали на колени и вываливали ему под нос свои мелкие грязные душонки точно так же, как сунули бы под кран заляпанные башмаки. Отпущение грехов – и все в порядке. Домой они возвращались чистые, легкой походкой. А он поначалу выходил из церкви, еле передвигая ноги, и голова его была забита проникшим в уши тошнотворным шлаком. Но теперь, поизносившись с годами, он исповедовал без радости и тем более без печали, довольствуясь полусонным оцепенением, в которое неизменно погружала его уютная атмосфера исповедальни.
