– Вот именно, – удовлетворенно кивнул Стивен. – Потому что тебе работа не нравится. Но Господь сотворил тебя не для наслаждения жизнью, а для служения. Только в служении Господу нашему ты обретешь небесную благодать.
Осмунд поник тяжелой головой – каноник был суров, но справедлив.
– Погоди! – настойчиво произнес Портеорс. – Ты забыл еще об одном грехе, сын мой.
«Откуда он знает?» – забеспокоился мальчик, не поднимая глаз.
– Покайся! – потребовал каноник.
Осмунд молчал.
– Что ж, я сам тебе скажу. Грех твой – сребролюбие, – прошипел Стивен Портеорс.
Мальчику платили пенни в день – нищенское жалованье.
– Тебя заманивают нечестивые обольстители, отвлекают от богоугодного дела, – укоризненно провозгласил Стивен.
Увы, каждое его слово было правдой. Все утро Осмунд ждал появления Годфруа и Шокли – они обещали нанять его на работу за полтора пенни в день; за год скопится приличная сумма. И почему каноник назвал их нечестивыми обольстителями? Они же добропорядочные христиане! Мальчик медленно поднял голову и исподлобья посмотрел на каноника.
– Ради низменной наживы, из любви к деньгам ты готов бросить важную работу. Помни, сребролюбие – смертный грех, – упрекнул его священник и неожиданно сменил гнев на милость: – Ты умеешь с камнем обращаться. А еще говорят, что ты хорошо по дереву режешь.
Осмунд кивнул. Он и впрямь украсил замысловатой резьбой входную дверь в особняк Годфруа; священник наверняка ее видел.
– А на строительстве собора потрудиться не желаешь? – спросил Стивен Портеорс.
Мальчик решил, что ослышался. Неужели его мечте суждено исполниться?
– За работу платят пенни с четвертью в день, – добавил каноник. – На большее не надейся. Вот завершим водостоки укладывать, в Михайлов день отправишься в собор. Согласен?
– Да, – выдохнул Осмунд, не веря своему счастью.
– Вот и славно. Только помни, – помедлив, добавил Стивен, – ежели наймешься к Шокли и его приятелям, в собор тебя не допустят. Никогда и ни за что.
Осмунд побледнел, но смолчал.
Стивен Портеорс догадывался, что из юного Осмунда выйдет настоящий мастер.
Заметив, как из-за угла выехали Шокли и Годфруа, священник двинулся им навстречу.
У моста стоял узколицый мужчина – остроносое лицо его неуловимо напоминало морду хорька. Копна жестких черных волос слиплась от грязи и пота, и сальные пряди торчали в разные стороны, будто ветви обгорелого куста. Вдобавок, как и все вокруг, мужчину покрывала вездесущая пыль нового Солсбери.
Для Уильяма атте Бригге настал худший день в жизни.
Прищуренные близко посаженные глаза горели злобой. Ранним утром Уильям нагрузил тележку, вышел из Уилтона, пересек Авон по мосту у Фишертона и отправился на рынок в новом городе. Там он оставил товар на попечение уилтонского торговца, а сам ушел к реке.
Поведение Уильяма выглядело более чем странным.
Он замер у каменного моста, в два коротких пролета пересекавшего Авон. Посреди стремнины виднелся островок, где стояла церковь Святого Иоанна. Слева от Уильяма находилась лечебница Святого Николая. Оба здания и мост построил епископ Роберт де Бингхем.
Уильям атте Бригге взошел на мост, хмуро посмотрел на дорогу на юго-запад, обернулся к новому городу и перевел взгляд на церковь. Внезапно он дернулся, подпрыгнул, всплеснул тощими руками и, злобно плюнув в сторону лечебницы, завопил:
– У, проклятый епископ и его благочестивые деяния!
Уильям слыл человеком вздорным и обид никогда не забывал, но сегодня к обиде примешивалось горькое разочарование. На этот раз виноватым оказался преподобный Роберт Бингхем, епископ Солсберийский.
Со времен короля Альфреда, а может, и раньше, Уилтон был столицей округа, а впоследствии графства. Здесь проводили заседания суда, которые возглавлял местный шериф, англосаксы чеканили здесь монету, а у слияния двух рек возник шумный рынок.
Рынок в старом замке на холме уилтонским торговцам нисколько не мешал – далеко, покупателей мало, да и места меньше, то ли дело в западной долине. Однако двадцать пять лет назад жители Уилтона встревожились, узнав, что епископ Пур затеял строительство нового рыночного города по соседству да еще выхлопотал позволение ежегодно проводить ярмарку и держать рынок раз в неделю; фримены нового города, по примеру Винчестера и Бристоля, получили право на всевозможные торговые уступки и освобождение от пошлин. Но хуже всего было то, что всего в двух милях от нового города начинались королевские заповедные угодья в Кларендонском лесу, где часто охотился король Генрих III, а о любви короля к строящимся храмам знали все.
– Все деньги в новый город уйдут, – ворчали недовольные жители Уилтона. – А до нас королю дела нет.
Впрочем, поначалу дела шли на лад: к новому городу потянулись торговцы с юга и с запада, которым приходилось пересекать реку по Уилтонскому мосту. Двадцать лет горожане были довольны соседством, но в 1244 году епископ Бингхем решил построить новый мост, близ Эйлсвейда, к югу от собора. Приезжие торговцы с радостью выкладывали небольшую мзду за переход, потому что это значительно сокращало путь, однако Уилтон оставался в стороне.
С незапамятных времен в Уилтоне было два рыночных дня в неделю, а епископ получил разрешение только на один, но торговцам в новом городе Солсбери никто не запрещал выходить на рыночную площадь хоть каждый день. Сколько жители Уилтона ни жаловались королю, новый город переманивал к себе торговлю и прибыли.
За прошедшие сто лет семейство атте Бригге не преуспело. Кожевенное дело они забросили, и Уильям атте Бригге – правнук того самого Виллема, который неустанно судился с семейством Шокли, – приторговывал шерстью; он ссужал небольшие суммы мелким крестьянским хозяйствам, а взамен получал руно. Цены на шерсть оставались высокими, торговля заблаговременно купленным товаром приносила скромный доход. Жена Уильяма и его свояченица унаследовали надел в поместье Годфруа и тридцать голов овец, которые паслись на взгорье над Авоном; из шерсти женщины ткали на кроснах грубое полотно, а Уильям по дешевке сбывал ткань на местных рынках. Прадед-кожевник был человеком состоятельным, но Уильям жил бедно. Семейство атте Бригге таило давнюю неприязнь к зажиточным Шокли.
– Воры они, – убежденно внушал Уильям своим детям.
В довершение всех бед Шокли обзавелись домом в новом городе, разорявшем Уилтон.
– Да будут они прокляты! – злобно ворчал Уильям, возвращаясь на рынок. – И мост этот тоже проклят!
На рынке его ожидала еще одна неприятность.
У тележки с сукном собралась толпа зевак. Уилтонский торговец, на попечение которого Уильям оставил товар, хмуро отошел в сторону, а к повозке приблизился высокий суровый мужчина: Алан ле Портьер, алнажер – королевский чиновник, ведавший качеством и размерами тканых полотен. За ним следовала его дочь, Алисия.
Его появления Уильям атте Бригге опасался больше всего.
– Это твое сукно? – спросил ле Портьер.
Полвека назад король Ричард Львиное Сердце ввел особый закон, получивший название «Ассиза о мерах», который определял размеры и качество шерстяных тканей. Алан ле Портьер, брат каноника Стивена Портеорса, носил чуть измененное родовое имя, но был таким же придирчивым и дотошным. Уильям Лонгспе, граф Солсбери, назначив Алана на пост алнажера, с усмешкой объяснил королевским советникам:
– Он каждую шерстинку в штуке сукна пересчитает.
Худощавый и темноглазый Алан, как и его брат, поседел рано.
Шестнадцатилетняя Алисия, миловидная девушка со светло-карими глазами, с любопытством глядела на отца.
– Это твое сукно? – повторил алнажер.
Уильям угрюмо кивнул.
– На четверть дюйма у же, чем полагается, – невозмутимо объявил ле Портьер.
И как он только заметил?! Мелкое мошенничество – зауживание полотна – приносило Уильяму неплохой доход. Ох, не надо было оставлять тележку на виду!
– Заплатишь штраф, а сукно отвезешь назад в Уилтон. Здесь худым товаром торговать запрещено.
Уильям огорченно вздохнул. Впрочем, хорошо хоть товар не отобрали. Однако теперь сукно не продать, два месяца работы впустую. Уильям атте Бригге безмолвно поволок тележку с рынка.
– За этой семейкой глаз да глаз нужен, – объяснил ле Портьер дочери.
Уильям выругался себе под нос.
Тем временем в полумиле к югу от Авонсфорда, на берегу реки, происходила встреча, которая так занимала воображение юного Осмунда.
На прибрежной тропе стояла повозка, запряженная парой великолепных лошадей. В двадцати шагах от повозки негромко переговаривались двое мужчин и юноша; у самой воды задумчиво расхаживал мужчина, с ног до головы закутанный в длинный черный плащ.
Жоселен де Годфруа, Эдвард Шокли и его восемнадцатилетний сын Питер с нетерпением ожидали, какое решение примет мужчина в плаще.
