Бежит Юрай к дому, в руках у него зелье; бежит он, торопится — вот-вот грянет буря. Рысцой спешат коровы с грузом жита, разбегаются по домам дети, клубится пыль на дороге. Запыхавшись, открывает Гордубал калитку и на минутку прислоняется к забору. Сердце колотится — не унять. Из-за тебя, Полана!
Из конюшни вдруг выскакивает жеребец-трехлетка, останавливается, ржет и устремляется к воротам.
— О-о! — кричит Юрай и машет перед ним руками.
Из дома выбегает Полана. Конь прянул, взвился на дыбы, носится по двору, вскидывает то передние, то задние ноги, роет копытами землю.
Откуда ни возьмись — Гафия, бежит через двор к матери, пищит от ужаса и вдруг падает. Вскрикнула Полана, взревел Гордубал. Ох, ноги как деревянные, неужто не прыгну…
А из конюшни уже мчится Манья, развеваются широкие белые рукава… Конь на дыбы, а человек вцепился в гриву; конь рвется, да нет, не стряхнуть Штепана, повис он, как дикая кошка.
Рвется конь, мотает головой, подкидывает задом. Хлоп — Манья сброшен, но не выпустил гривы из рук — упав на колени, сдерживает коня.
Только теперь ноги у Гордубала словно ожили. Он бежит к Гафии. Конь волочит Манью по двору, но Штепан уже на ногах и тянет, тянет его за гриву. Гордубал держит ребенка на руках, хочет унести его в дом и замирает на месте, так захватило его зрелище — борьба человека с животным. Полана прижала руки к груди. А Манья засмеялся пронзительно, заржал, точно конь, и галопом, скачками повел укрощенного, фыркающего жеребца к конюшие.
— Возьми ребенка, — говорит Гордубал, но Полана не слышит. — Полана, слышишь, Полана!
Впервые Юрай кладет руку ей на плечо.
— Полана, вот Гафия!
Взглянула. Ах, неужели у тебя и раньше были такие глаза, Полана? Разве дышала ты когда-нибудь так часто полуоткрытым ртом? Как ты похорошела!.. И вот все погасло.
— Ничего с ней не сталось, — бормочет Полана и несет домой всхлипывающую Гафию.
Из конюшни выходит Манья, утирает рукавом кровь с лица, сплевывает кровавую слюну.
— Все в порядке, — бросает он.
— Идем, — зовет его Гордубал, — идем, Штепан, я полью тебе воды на голову.
Штепан фыркает от удовольствия под холодной струей и весело брызгается.
— Было дело, а? — оживляется он. — Взматерел жеребец, хозяин, потому и дикий такой. — Манья ухмыляется, мокрый, растрепанный. — Эх, хорош будет жеребчик!
Юраю хочется сказать: «Молодец ты, Штепан, здорово обуздал коня…» Но между мужчинами ни к чему такие слова. И, проворчав: «Быть грозе», — Гордубал убирается за амбар. Небо потемнело на юге — недобрый знак: идет гроза из степи. Жеребец вырос на славу, а тебя вот уже и ноги не слушаются, не можешь вовремя ребенка поднять. Верно, стар я стал, стар, а, Полана? А может, другое что? Не пойму, отчего это ноги онемели, точно кто заколдовал их?
Господи, как быстро темнеет! Вот и гром загремел. Цыганка зелье дала, а тут видишь — жеребец взыграл. А я не вцепился в гриву коню, перепугался, прилип к месту. Не я, Штепан схватил… Еще бы не схватить — молодой! Ах, Полана, Полана, зачем ты так смотрела на него, отчего зарделась?..
Вот она, гроза, уже здесь, — мечется, как вспугнутый конь, искры летят из-под копыт. А ты не вцепился в гриву коня, онемели у тебя ноги, отказались служить. Не прыгнул ты, не закричал… А Штепан… Тьфу, мерзко цыганское пойло, жеребец от него взбесился, а ты это пойло готовишь Полане. Почему же не ты к жеребцу кинулся? Полана бы смотрела, стиснув руки, и глаза б у нее сияли, как никогда…
Юрай помаргивает, не чувствуя теплых капель на шее.
Небо раскалывается пополам, треск, грохот. Гордубал поспешно крестится и срывается с места. Нет, не все сделано, надо вылить в крапиву цыганкино зелье. И бегом, под навес, глядеть, как бушует буря.
XII
Где же еще быть Юраю? Забился за амбар и думает. Ну, ладно, старый я. А, скажи на милость, с чего это началось? Живешь, ничего не знаешь, сегодня такой же, как вчера, и вдруг — старый. Точно тебя сглазили. Уж не вцепишься в гриву шалому коню, не подерешься в корчме. Берешь ребенка на руки, вместо того чтобы коня ловить. В прежнее время, наверно, не побоялся бы коня. А когда-то ведь дрался я в корчме, славно дрался, даже с Геричем, хоть Василя спроси, Полана. И на тебе — старый… А Полана — не старая.
Ну что ж, хоть бы и старый. Ребенка тоже кому-то надо на руки взять. Эх, Полана, мог бы и я показать тебе, к примеру, какой я хозяин! Зажила бы ты барыней, девок бы наняла на работу да распоряжалась: «Эй, Марика, кинь зерна курам, да поживее! Аксена, напои коров!» Правда, три тысячи долларов у меня украли, да ведь есть еще семьсот. Можно кое-что сделать. Я, голубушка, недаром в Америке побывал: молодой или старый, а знаю, что к чему на белом свете. Вот, говорят, невыгодно коров держать и всякое такое. Нет, надобно торговать умеючи. В Америке, скажем, мужик не ждет мясника, сам едет к нему в город и пишет договор — столько-то голов в год, столько-то весселей[40] молока в день, ол райт. Вот как дело-то делается! Почему и у нас, скажи на милость, не наладить то же самое? Купить коня и возок. Продай ты своих коней, Полана, я хочу лошадку смирную, с ней и поговорить можно, и в город съездить. Ого, скажут, американец наш всему выучился, недаром поездил по белу свету. Домой приезжает, привозит полный кошель денег. Глядишь, и соседи ко мне потянутся. «Не продашь ли в городе пару гусей, Юрай?» — Отчего не продать, да только не понесу я двух гусей под мышкой и не стану кричать: «Кому гусей!» Нет, пятьдесят, а то и сто гусей в неделю, — смастерить клетки и айда с гусями в город. Вот как, земляки, бизнес делается. Или дрова — пятьдесят возов дров. Если картофель — так вагонами. Вон он какой, Гордубал, понабрался ума в Америке! Да и ты, Полана, скажешь тогда: умный Юрай, молодым за ним не угнаться. «Эй, Марика, Аксена, хозяин с рынка вернулся, снимите с него сапоги!» А что ты делала целый день, душенька? За хозяйством приглядывала, с батраками бранилась, и еще… еще тебя ждала, Юрай.
Гордубал сидит на пне и раздумывает: попробовать, что ли? А почему бы и нет? Человек до тех пор молод, пока делом занят. Не то, так другое. Купить, к примеру, скалу под Менчулом: камень там как мрамор, — и возить его в город. Разве у них, внизу, есть такой камень? Грязь либо пыль. Небо — и то пыльное. А камень сам ломать буду, мало ли я наломал его в Америке! И с динамитом, братцы, работать сумею. Выдолбишь дыру, заложишь патрон… «Все прочь отсюда! Шевелись!» И — трах! Вот это мужская работа! Верно, Полана? Что против нее — поймать жеребца! Буду ходить с красным флажком в руке: эй, берегись, взрываю! Славно буду греметь, а ты, чужак, лови коней в поле.
Мало ли какие еще можно затеять дела? Что у вас в степи? Ничего, одно ровное место. А здесь, у Кислого ручья, в воде — железо, вода ржавая от него. Под Татарукой какой-то камень в земле блестит, точно смола. Бабы болтают, что в горах закопаны клады. Походить по горам — на Дурной да на Черный Верх, за Татинскую да за Тупую, — кто знает, что там можно найти. В наше время, братцы, добро и под землей ищут. А дома ни словечка. «Завтра, Полана, еду в Прагу, договорюсь с господами». И все. А потом господа понаедут и прямо к Гордубалу во двор. «Добрый день, дома ли господни Гордубал, вы клад отыскали: такой минерал, мы его уже лет пятьдесят ищем». Почему бы и нет? Вот вам и «одни каменья»! Да знаешь ли ты, что в том камне? Не знаешь, так помолчи лучше.
Гордубал смутился. Все это глупости, наверно. Но камень под Менчулом — не глупость. Только волов нужно — пару или две. Серые подольские волы с рогами, как расставленные руки. Ох и животины! Вот так идти бы с грузом камней по дороге, рядом с волами. Э-гей, ц-ц-ц… Шевелитесь! А ты со своими лошадьми — съезжай с дороги. А чьи волы-то? Гордубала. Ни у кого во всем крае таких волов нет!
Гордубал вынимает из-за пазухи кошель и пересчитывает деньги. Семьсот долларов. Двадцать тысяч с лихвой на наши деньги. Солидный капитал, Полана! С ним можно новую жизнь начать. Увидишь еще, какой Юрай молодец. Ум — это сила. Дорого стоит конь, что высоко держит голову, а ты погляди-ка лучше на вола: помахивает головой да тащит на хребте ярмо, и проку от него не в пример больше.
Юрай, покачивая головой, плетется во двор. Во дворе Полана чистит горох. Она хмурится, стряхивает с подола шелуху и уходит в дом.
XIII
Гордубал сидит в трактире, весело ему. Слава богу, сегодня тут шумно: Михальчук тут и Варварин, Подерейчук Михайла, Герпак по прозвищу Кобыла, Феделеш Михал и Феделеш Гейза, Федюк, Гриц, Алекса, Григорий и Додя-лесник. Соседи толкуют о том, что надо бы пострелять диких кабанов, вредят они посевам. Григорию принадлежит скала под Менчулом, хорошо бы потолковать с ним, начать издалека, с оглядкой: хочу, мол, вымостить камнем дорогу в поле… Эх, огорчается Юрай, поля-то ведь нет у меня. У Пьосы оно теперь, вон он сидит, насупился. Нет у меня поля, что мне до их забот. Пусть сами кабанов гонят, мне-то какое дело, хмурится Гордубал. У вас свои заботы. У меня свои.
