Жаба все еще сидела, тяжело дыша огромным ртом, и смотрела на Давида мутными глазами; вид у нее был какой-то болезненный.
Давид снова поднял револьвер, медленно прицелился и выстрелил.
— Не попал, — сказал Хуан.
— Нет, попал.
Они подошли к камню. Зеленое пятнышко выдавало то место, где только что сидела жаба.
— Ну что, не попал?
— Нет, — сказал Хуан, — попал.
Они пошли к лошадям. Дул все тот же резкий, холодный ветер, который сопровождал их в пути, но пейзаж начинал меняться: солнце опускалось за холмы, у подножия горы бесформенная тень укрывала засеянные поля, тучи, накрученные на ближайшие вершины, сливались с темно-серыми валунами.
Давид набросил на плечи накидку, на которой он отдыхал, расстелив ее на земле, и машинально вставил патрон в барабан револьвера. Хуан украдкой следил за руками Давида, пока он заряжал револьвер и вставлял его в кобуру; казалось, что пальцы подчиняются не его воле, а действуют сами по себе.
— Едем? — спросил Давид.
Хуан кивнул головой.
Дорога шла по узкому горному уступу, и лошади продвигались с трудом, постоянно скользя по камням, еще влажным от дождей, что шли в последние дни. Братья молчали. Как только они отъехали, началась мелкая невидимая морось, но вскоре она прекратилась. Смеркалось, когда они завидели пещеры и приплюснутый, вытянутый, словно дождевой червь, холм, который все знали как Серро де лос Охос.
— Хочешь посмотрим, не там ли он? — спросил Хуан.
— Не стоит. Уверен, что он все еще у водопада. Знает, что здесь его смогут увидеть, по дороге всегда кто-нибудь проезжает.
— Как хочешь, — сказал Хуан. И тут же спросил: — А если этот тип соврал?
— Кто?
— Тот, кто сказал, что видел его.
— Леандро? Нет, он не посмел бы обмануть меня. Сказал, что тот прячется у водопада, это точно. Вот увидишь.
Они продолжали путь, пока не опустилась ночь. Черный покров окутал их, и в темноте сиротливость этого заброшенного места, где не было ни деревьев, ни людей, выдавала только тишина, которая нарастала, пока не обрела почти телесную форму. Хуан, нагнувшись к загривку лошади, старался разглядеть неясный след тропинки. Он понял, что они достигли вершины, когда неожиданно оказались на плоской площадке. Давид показал жестом, что дальше надо продвигаться пешком. Они спешились, привязали животных к камням. Старший брат провел рукой по гриве своей лошади, похлопал ее по хребту и прошептал в ухо:
— Только не замерзни до утра.
— Будем спускаться? — спросил Хуан.
— Да, — ответил Давид. — Тебе не холодно? Лучше дождаться утра в ущелье. Там и отдохнем. Тебе не страшно спускаться в потемках?
— Нет. Если хочешь, давай спустимся.
Тут же начали спуск. Давид шел впереди с маленьким фонариком, и луч света мелькал между его ступнями и ступнями Хуана, золотистый круг застывал на мгновение в том месте, куда должен был ступить младший брат. Через несколько секунд Хуан сильно вспотел и рассадил руки об острые камни горного склона. Он видел перед собой лишь светлый круг, но чувствовал дыхание брата и угадывал его движения: тот должен был уверенно продвигаться по скользкому обрыву и обходить препятствия. Он же, напротив, перед каждым шагом проверял, можно ли поставить ногу, и искал, за что бы ухватиться; так несколько раз он едва не упал. Когда они подошли к пропасти, Хуан подумал, что спуск может занять несколько часов. Он обессилел, но зато слышал близкий шум водопада. Это была огромная и величественная завеса воды, которая ниспадала с вершины, обрушиваясь, словно обвал, на озерцо, что питало речушку. Вокруг озера мох и трава росли круглый год, и это была единственная растительность на двадцать километров вокруг.
— Здесь можно отдохнуть, — сказал Давид.
Они уселись друг возле друга. Ночь была холодна, воздух влажен, небо затянуто тучами. Хуан закурил сигарету. Он устал, но спать ему не хотелось. Он чувствовал, как его брат укладывался, зевал; затем перестал двигаться, дыхание его стало более тихим и ровным, время от времени он издавал звуки, похожие на бормотание. Хуан тоже попытался уснуть. Он пристроился, как смог, на камнях и попробовал забыться, но безуспешно. Закурил новую сигарету. Он приехал в поместье три месяца назад, — прошло уже два года с тех пор, как он не видел брата и сестру. Давид был все тем же мужчиной, которого он обожал и ненавидел с детства, а Леонор изменилась. Она была уже не той крошкой, которая заглядывала в окна Ла Мугре и бросала камни в заключенных там индейцев, а высокой девицей с простыми манерами; в ее красоте, как и в окружающей природе, было что-то грубое. Глаза ее сверкали. Всякий раз, когда Хуан связывал ее образ с тем, что хранил в своих воспоминаниях, у него начиналось головокружение, отчего темнело в глазах, ныло под ложечкой и он чувствовал что-то вроде приступа бешенства. Однако сегодня на рассвете, увидев, как Камило пересекает пустошь, отделявшую господский дом от конюшен, чтобы оседлать лошадей, засомневался.
— Уйдем по-тихому, — сказал Давид. — Будет нехорошо, если малышка проснется…
И пока он спускался на цыпочках по ступеням крыльца и потом на заброшенной дороге, которая окаймляла пахотные поля, у него было странное ощущение удушья, как на самой высокой точке Кордильер; он почти не замечал пищащей тучи москитов, которые яростно бросались на него и пронзали все открытые участки кожи, кожи городского жителя. С началом подъема удушье прекратилось. Он не был хорошим наездником, и страшная пропасть, зиявшая у края узкого серпантина тропы, притягивала его как магнит. Он все время был начеку, внимательный к каждому шагу лошади, собрав всю свою волю, чтобы не допустить головокружения, которое казалось ему неизбежным.
— Смотри!
Хуан вздрогнул.
— Ты меня напугал, — сказал он. — Я думал, ты спишь.
— Молчи! Смотри.
— Куда?
— Туда. Смотри.
Почти у земли, там, где, казалось, рождается шум водопада, мерцал светлячок.
— Это огонь, — сказал Давид. — Уверен, что это он. Идем.
— Подождем до рассвета, — зашептал Хуан: внезапно у него пересохло в горле. — Если он пустится наутек, в этом мраке мы его никогда не догоним.
— Он не услышит нас из-за рева водопада, — твердо ответил Давид и взял брата за руку. — Идем.
Очень медленно, наклоняясь, словно для прыжка, Давид начал пробираться вперед, прижимаясь к уступу. Хуан шел рядом, спотыкаясь, вонзив взгляд в пучок света, который то уменьшался, то увеличивался, словно кто-то обмахивал пламя веером. Пока братья приближались, в отблеске огня им открылись близлежащий участок земли, каменные глыбы, заросли кустарника, берег озерка, но не силуэт человека. Однако теперь Хуан был уверен, что тот, кого они преследовали, был здесь, скрытый тенью, где-то очень близко к источнику света.
— Это он, — сказал Давид. — Видишь?
На секунду дрожащие языки пламени осветили темный и зыбкий профиль человека, пытавшегося согреться.
— Что будем делать? — пробормотал Хуан, останавливаясь. Но Давида уже не было рядом, он бежал к тому месту, где показалось и исчезло лицо.
Хуан закрыл глаза, представил сидящего на корточках индейца, его руки, протянутые к огню, его зрачки, раздраженные мельканием искр от костра; но вот кто-то набросился на него сверху, и индеец подумал, что это какое-то животное, но когда почувствовал, как две руки яростно сжимают его горло, все понял. Он должен был ощутить бесконечный ужас перед этим неожиданным нападением, исходящим от тени, наверняка он даже не попытался защититься, а только сжался, как улитка, чтобы сделать свое тело менее уязвимым, и таращил глаза, силясь увидеть во мраке нападавшего. И тут он узнал его голос: «Что ты наделал, подонок? Что ты наделал, собака?» Хуан слушал Давида и понимал, что он бьет ногами, иногда его удары приходились не по индейцу, а по прибрежным камням, и это еще больше разъяряло его. Вначале до Хуана доходил слабый хрип, словно индеец полоскал горло, но затем слышался только гневный голос Давида, его угрозы, оскорбления. Вдруг Хуан обнаружил в своей руке револьвер, его палец слегка нажимал на курок. Оцепенев, он подумал, что если бы выстрелил, то попал бы в брата, но оружие не убрал, а напротив, пока продвигался к свету, совершенно успокоился.
— Хватит, Давид! — закричал он. — Пристрели его. Не бей больше.
Ответа не последовало. Теперь Хуан их не видел: индеец и брат, обхватив друг друга руками, катались по земле за кругом, освещенным костром. Их не было видно, но слышался глухой стук ударов и иногда какое-нибудь ругательство или глубокий вдох.
— Давид, — закричал Хуан, — выходи оттуда. Я буду стрелять.
Охваченный сильнейшим волнением, он повторил через несколько секунд:
— Отпусти его, Давид. Клянусь, что я выстрелю.
Ответа так и не последовало.
Сделав первый выстрел, Хуан на мгновение был ошеломлен, но тут же стал снова стрелять, не целясь, пока не ощутил металлический стук бойка, ударявшего по пустому барабану. Он застыл и не почувствовал, как револьвер выпал из его рук. Шум водопада пропал, дрожь пробегала по его телу, кожа покрылась потом, он едва дышал. Он крикнул:
