улице и встретил человека, стоявшего на углу; он пристально смотрел на меня блестящими, кошачьими глазами. Я продолжал свой путь, но чувствовал, что он крадется за мной. Когда я оборачивался, он отвертывался в сторону; когда я останавливался, — он тоже останавливался и рассматривал товары в окнах магазинов. Я вошел в один дом. Выйдя, я снова увидел его стоящим на углу улицы и смотревшим на меня своими кошачьими глазами. И с этого самого дня он стал преследовать меня изо дня в день, из года в год. Если я сидел в ресторане, он прокрадывался за мной и садился у ближайшего столика со своими друзьями, и я слышал его странный смех, похожий на крик ночной птицы, и я чувствовал, что он говорил обо мне.
Если кто-нибудь наступал мне на ногу, и я все таки продолжал идти, страдая еще более от неровностей тротуара, так что мое лицо передергивалось от боли — тогда он шел мне навстречу с благодушным видом; он кланялся, прижимая шапку к коленям, и старался подчеркнуть свою любезность, чтобы я обратил внимание на скрытую в ней обиду.
Но если руки у меня бывали полны тузов и козырей, завидев меня еще издали, он пробирался в переулок, чтобы избежать встречи, и я видел лишь его согнутую дугой спину, точно у выгнанного щенка, да косой, коварный взгляд его светящихся, кошачьих глаз, пылавших ненавистью.
Но вчера, когда я еще издали увидал, как он показался на улице и исчез в переулке, я бросился за ним, догнал его, остановился перед ним и посмотрел ему прямо в лицо. Он засмеялся, как смеются люди в замешательстве, и острый взгляд кошачьих глаз вонзился в землю, точно шпага, выбитая из рук противником.
— Зачем ты носишь стеклянную оболочку вокруг твоей грязной внутренности? — спросил я.
Тогда он содрогнулся, точно я пронзил его ножом, и его кошачьи глаза метнули на меня косой взгляд, преисполненный такой злобы и желчи, что я почувствовал на своем лице брызнувшую из его глаз грязь. Вдруг лицо его запылало от безмерного стыда, как будто я застал его в прелюбодеянии. Тогда я радостно воскликнул:
— Теперь я поймал тебя! Ты принадлежишь к трусливым, носящим в себе стыд своего порока и зависть к бесстрашным. Оттого у тебя дурная совесть!
Однажды в полдень я всматривался с палубы моей увеселительной яхты в необозримую поверхность океана, простиравшегося между Новым и Старым светом. И я увидел на чистом горизонте черную точку, которую я сначала принял за судно. Но, по мере приближения, эта точка стала принимать форму какого-то неведомого зверя, который был похож на быка и прыгал на воде как гагара. Еще издали я услышал голос:
— Кто ты, жалкий трус?
— Ты сам, может быть, трус, — был мой ответ. — Я молодой Офег. А ты кто? — обратился я к чудовищу, плывущему рядом с моим судном.
— Я великий „Bos Humanitatis“, перед которым пляшут все народы. Становись передо мной на колени!
— Я не имею обыкновения преклоняться перед неведомыми богами. Обнажи мозг своего существа и почку своей души, чтобы я мог видеть, из чего ты состоишь.
Тогда из пасти чудовища выпал свиток пергамента, как на средневековых картинах. На пергаменте были начертаны слова: „Высшее благо— всеобщее благо“. И колосс прогремел:
— Это единая, великая истина, которую кто-либо находил или найдет в мире. На колени передо мной! Все народы преклоняются перед этой истиной, ее воспевают на всех языках. Перед ней все склоняется до земли. На колени, на колени! Все должно подвестись под один средний уровень; что находится ниже, — поднимется, что превышает его, — опустится. Преклоняйся передо мной, говорю я тебе!
— Я не верю тебе. Я верю Единому. Я верю самому себе. Тот бог, перед которым я склоню свои колени, живет в моей душе, где я приготовил для него жилище. Я подношу ему мое лучшее вино, я наполняю его комнату редкими растениями и радуюсь, когда вижу, что мое сокровище ежедневно растет. И когда он оперится, он свободно поднимется в синие пространства высоко над болотом, где копошится твое пресмыкающееся тело. Но ты хочешь его убить, потому что в то самое мгновенье, как я склоню колени перед тобой, — чудовище со взглядом голубя, — мой гордый бог испустит дух.
Чудовище зафыркало, вода запенилась, забурлила и пошла волнами.
— Становись на колени или я растерзаю тебя и твоего детеныша и превращу вас в жалкий прах.
— Но если я окажусь сильнее?
— Ты? Трус?
— Знаешь ли, как маленькое насекомое овладевает большой личинкой бабочки? Я присосусь, как слепень, к твоей коже, и ты в бессильном бешенстве будешь носиться по океану, подгоняемый моими укусами, подобно твоему брату на пастбище. Хочешь, потягаемся со мной?
Тогда чудовище понеслось дальше вода вздымалась и окружала его пенистым облаком; мое судно легко скользило по океану, тихо покоящемуся под лучами полуденного солнца, а впереди уж виднелся новый берег.
Приблизился день великого сражения. На поле, перед городом, уже расположились враждующие войска. На северных возвышенностях стояли войска в черной одежде, украшенные звездами; перед ними — воины, одетые в блузы; это были бесчисленные толпы, которые терялись из виду, сливаясь с горизонтом.
В лагере блузников раздался сигнал к наступлению; в это время я вышел из городских ворот. Мне пришлось идти между двумя войсками, потому что другой дороги не было. Не прошел я еще и ста шагов, как услышал гул, точно от надвигающейся грозы; это кричали блуз-ники.
— Хватайте его — он Черный
Эхо только что успело повторить этот возглас, как в воздухе снова зашумело и зазвенело, но на этот раз звуки были похожи на церковный орган. Это взывали Черные и Звездные.
— Держите блузника!
Тогда я поднял руку, призывая к молчанию, и сказал:
— Я не принадлежу к Черным, потому что ненавижу тьму и люблю полуденное солнце. Я не блузник: моя гордость светла, и дерзость игрива. Я предпочту быть бабочкой, чем муравьем. Я не хочу соединяться с вами, блузники: ведь если вы одержите победу, вы обратите все, что мне дорого, в пастбище для скота. Я не хочу быть и в ваших рядах, черные, потому что подобная кожа нуждается в особенной смазке. Все вы вместе одинаковые собутыльники. Зачем вы враждуете? Идите лучше в церковь. Слышите, в городе
