— Понятное дело, — отвечал крепильщик. — А зовут меня Енда… Иди-ка ты мыться!
Станда с наслаждением плещется под душем, кое-как, торопливо проводя руками по своему худощавому телу. Мартинека он больше не стыдится. Нет, нет, перед Мартинеком ему не стыдно.
— Как бы вместо нас другие их не спасли, — выбивает он дробь зубами. — Вот здорово будет, когда их на-гора подымут… Как ты думаешь, Андрес — смелый?
Мартинек отдувается под струей воды, трет себе спину.
— Что ты сказал?
— Андрес — смелый парень?
Крепильщик задумался, красивый и сильный, как статуя на фонтана.
— Да, — ответил он наконец. — Дело свое знает. И распоряжаться кто-то должен же, — закончил он несколько уклончиво.
— А что он всюду нос сует… думаешь, это смелость?
— Ради порядка, — рассудительно объясняет Мартинек. — Он должен все измерить, записать и доложить, понимаешь? Он ужасно любит докладывать. Ради этого он в огонь кинется…
— Он ко мне все время придирался, — пожаловался Станда. — Складывай, мол, камни точно в штабель, и уголь отдельно… На что это ему, скажи пожалуйста…
— Для порядка. Он потом все обмерит и запишет в книжечку: откатчик такой-то, столько-то кубометров породы и столько-то угля.
— Он и об этом должен докладывать?
— Может, и не должен, да Андрес это любит. Понимаешь, я поработать как следует люблю, а он — обмерить, как положено. По мне, и мерить-то не надо: руки у меня сами чувствуют, что вдоволь поработали — и ладно. — Молодой великан вытирает полотенцем широкую грудь и удовлетворенно, глубоко вздыхает. — Но Андресу всегда кажется, будто мало сделано, а все оттого, что он только свой метр и знает, — и потому злится, почему не больше сделали. Да, работать и мерить — вещи разные. И вдобавок хочется ему когда-нибудь стать десятником участка, а то и штейгером… Ради этого, дружок, он и в пекло полезет. — Крепильщик засмеялся. — А в том штреке, Станда, понимаешь, неважно сегодня было!
— Ты думаешь, что там… что там было так уж опасно?
— Ну, как же, — спокойно ответил крепильщик. — Ты еще увидишь. Ханс, Андрес, Адам — все чего-то ждут, по лицу видно.
— Чего же они ждут?
— Не знаю, — ответил Мартинек, вытирая румяное лицо. — Я крепильщик. Что ж, крепь там будет надежная; этот Вагенбауэр — человек умелый… Да ладно, пока мы оттуда выбрались, и то слава богу.
У Станды немного кружится голова — вероятно, после душа.
— Енда, — говорит он в каком-то экстазе, — я хотел бы совершить что-нибудь такое для тех троих. Что-нибудь… великое, понимаешь? Чтобы самому почувствовать, — да, ты делаешь как раз то, что нужно… ведь дело идет о жизни! У меня это вроде как жажда… Как ты думаешь, что я должен делать?
Мартинек понимающе кивает.
— А очень просто: ты должен как следует укладывать камни, ясно?
XII
Первая спасательная кучкой плетется к нарядной — сдавать номерки. Уже ночь, десятый час; на «Кристине» все тихо и темно, лишь кое-где разбросаны огоньки да светятся высокие окна машинного отделения; на горизонте поблескивают зарницы, словом — черная ночь. У окна нарядной стоит навытяжку запальщик Андрес и разговаривает с Хансеном.
Пепек остановился, осененный великолепной идеей.
— Ребята, пошли в трактир! Ну хоть к Малеку.
— А зачем?
— Да раз уж мы теперь одна команда… Не мешало бы отметить.
— Мало чего тебе захотелось, — сонным голосом говорит крепильщик. — Меня дома ужин ждет, да и спать охота.
— Так после ужина приходи, — великодушно снизошел Пепек. — Матула пойдет, Станда и дедка тоже…
— Куда это? — не поняв, переспросил Суханек.
— В трактир собираемся всей командой.
— А, ну да, ну да, — согласился обрадованный дед. — Всей командой, правильно.
От окошечка нарядной отошел десятник Андрес.
— Значит, завтра, — сдержанно сказал он. — Завтра в пять часов дня… надо бы снова заступать.
— Само собой, — ответил крепильщик Мартинек. — Мы придем. — И он бросил свой номерок в окошечко нарядной. — Договорились!
— Как там дела? — спросил сторож.
— А вы загляните туда, — проворчал Пепек, — со смеху лопнете, пожалуй… Ну, пошли, пошли!
Перед решетчатыми воротами на улице стоят в ожидании несколько женских фигур. Одна кидается навстречу.
— Пепек! — отрывисто вздыхает она. — Это ты? Слава богу!
— Ладно, ладно! — огрызается Пепек. — Ступай домой, я приду… Чтоб тебя черти взяли, — добавляет он про себя и злобно дергает головой, точно ему тесен ворот. — Отвяжись!
Худая женская фигура молча подходит к запальщику Андресу.
— Ну как? — бросает тот мимоходом. — Ничего? А дети? Пойдем.
И он зашагал так быстро, что женщина еле поспевает, хотя она на голову выше его.
Третья — Мария; она стоит неподвижно, прижимая скрещенные руки к груди, и смотрит перед собой непривычно широко раскрытыми глазами. Адам бредет к ней в замешательстве.
— Марженка, ты? — вырывается у него. — Зачем ты… не нужно было…
Мария молчит и все так же странно глядит на Адама.
— Вот видишь, — смущенно бормочет Адам, отводя глаза. — Ничего страшного не случилось.
Из ворот, вприпрыжку, как мальчик, выходит Хансен; и навстречу ему быстро шагает четвертая прямая фигура в длинном пальто. Госпожа Хансен, высокая шведка. «Сейчас на шею ему кинется», — думает Станда, не зная куда девать глаза. Но госпожа Хансен протягивает Хансену руку и говорит что-то, будто ничего не произошло. Ханс улыбнулся, кивнул головой и взял жену под руку; потом они подравнивают шаг и идут, разговаривая как ни в чем не бывало, точно спешат на теннис или еще куда-нибудь… Станда смотрит им вслед, чуть ли не разинув рот. Вот это люди!
— Ну, Марженка, — чуть слышно, почти просительно произносит Адам.
Глаза Марии вдруг наполняются слезами, к ей приходится отвернуться; ничего не видя, она уходит с Адамом. У Станды от боли сжимается сердце. Ее бы под руку взять и вести, как Хансен ведет свою шведку; а этот Адам нерешительно тащится на метр от Марии, и по его спине видно — никакими силами не придумает он, что ей сказать. Мария идет, словно слепая, мнет в руке платочек и ждет, конечно чего-то ждет; но Адам не знает, как быть, вбирает голову в плечи и растерянно бормочет что- то нечленораздельное. Станда смотрит им вслед — и сердце у него болит; за всем этим чувствуется такая трудная жизнь…
— Ну, хочешь, так идем, — пристает Пепек. — Я, парень, жрать хочу как собака.
Неприкаянный Станда с благодарностью присоединяется к нему, продолжая думать о Марии; ее, должно быть, взволновало несчастье на шахте; если бы она видела, что там делается, если бы слышала, как слышал Станда, стук тех троих…
— Чертова коза, — ругается Пепек.
— Кто?
— Да Анчка. Стоит бабе на шею тебе сесть — и ты готов, прилип к ее юбке, ясно? А я видеть не могу бабьих слез. Не могу, и все тут. Просто с души воротит, братец. — Пепек злобно дергает головой и плечами. — Очень нужно глядеть на них! К примеру, на тех трех дур, что там нюни распустили.
— Каких дур?
— Да у ворот, три вдовы, не видал ты их, что ли? Кулдова, Рамасова и запальщика Мадра. Толку-то что! Простоят всю ночь и будут высматривать. Хоть бы им кто сказал: идите теперь по домам, бабоньки, не тревожьте вы нас ради бога, а то ведь каждому шахтеру мимо них идти… Понятное дело, Анчке нужно было с ними пореветь. Как раз по ней занятие…
— Послушай, — нерешительно начал Станда. — Ты обратил внимание на… Адамов?
— Н-да, — ответил Пенек. — И это мне, братец, что-то не по нутру.
— Почему?
— Так. Боюсь, останется Адам в том штреке. Ежели у кого в голове не все ладно, его и допускать к такой работе не след.
— Ты думаешь, он недостаточно осторожен?
— Не в осторожности дело! Адам всегда начеку. Да лезет он туда… словно на смерть, неужто не видел? Будто сказал себе — теперь все равно. Не будь Адам так… привержен к Библии, я сказал бы: э, он непременно хочет там остаться. Но у нас эти гельветы редко покушаются на свою жизнь.
Станда удивился.
— Зачем же Адаму хотеть смерти?
— Да все из-за Марии, — проворчал Пепек. — От этой истории в голову ему неладное лезет… — Пепек подумал. — И еще мне показалось… не знаю…
— Что?
— А нам-то какое дело! Меня только удивило, что Мария пришла его встретить. Не знаю, заметил ли ты, как она на него глядела…
— У нее будто слезы на глазах стояли.
— Ну да. Баба, она всегда сразу сырость разводит — по глазам вмиг угадать можно, когда у нее сердце размякнет. На месте Адама подхватил бы я ее под руку… и на полпути она повисла бы у меня на шее. Вот какой у нее был вид, голубчик. Да, сегодня эта самая Мария на ночь не запрется, не будь я Пепек. Ежели бы Адам не был безмозглой вороной, так заметил бы это, верно? А он идет себе, руки на заднице, голову свесил, чисто слепой… Да что там, — вздохнул Пепек, — может, они дома еще поговорят. Я был бы рад, — добавил он великодушно. — Ну что они, скажи на милость, оба от жизни видят?
