Около семи часов Куфальт снова поднялся со своей софы со смешанным чувством досады и боязливого ожидания, заглянул в книжный шкаф, вылил остаток коньяка в стакан, залпом вылил и побежал к ближайшему гастрономическому магазину. Обратно он вернулся с новой бутылкой коньяка в кармане.
Он понимал, что слишком много пьет в последние дни. Но это было какой-то болезнью, слабостью. Когда он лежал на софе после своего похода за камнями, у него появилось сильное желание избавиться ото всего и снова вести честную, порядочную жизнь. Как хорошо было печатать адреса в «Мирной обители», непыльная работа, на которую идешь утром свежевымытым. А сейчас?..
Просто смешно. Через четыре часа он должен идти упражняться в разбивании стекол, упражняться! Бессмыслица. Надо как-то выбираться из всего этого. Было бы в тысячу раз умнее отправиться одному на Юнгфернштиг, но не для пробы, а самому проявить мужество. Но сегодня ночью — репетиция, следующей ночью, может быть, — снова репетиция, как велела эта скотина Бацке, и сколько ночей это будет продолжаться? А переговоры и предательства, и что в результате?
Он знал, что, но не хотел себе в этом признаваться и поэтому выпил еще и снова улегся на софу.
Только он задремал, только забылся, как раздался стук в дверь и показалась старая приветливая птичья голова госпожи пасторши Флеге:
— Пора в театр, господин Ледерер!
Он внезапно проснулся, вскочил на ноги и в бешенстве закричал:
— Ах, оставьте меня в покое с вашим дурацким театром!
Голом скрылась, Куфальту стало на мгновение стыдно, и он выпил еще.
Потом он попытался снова заснуть, но ничего не вышло.
Тогда он встал и несколько часов ходил взад и вперед по комнате. Он слышал, как старуха шуршала в коридоре, как подкрадывалась к двери его комнаты, прислушивалась, он знал, что сильно напугал это доверчивое, как у ребенка, сердце, ну и что из этого?
Нет, не было ни раскаяния, ни сожаления, ни принятого решения, не было ничего. Только метание от одной стены к другой, это он мог, этому он научился. Пять шагов по камере, ладно, здесь их восемь. Здесь гардины, там решетки. Вот и вся разница. В половине одиннадцатого надо выйти из дома. Ему было велено быть в одиннадцать там-то и там-то. В половине одиннадцатого он выйдет. Разве не так же он выходил на прогулку в каталажке? Точно так же.
Да, надо выпить, чтобы появился легкий туман, делающий вещи неясными. И пить, пока в нем не взойдет сияющее красное солнце, заволакивающее все ложью, будто все кончится хорошо и он получит десять тысяч марок, и это будет в последний раз, и он купит магазинчик где-нибудь далеко в Южной Германии, где его никто не знает, где ему никто не встретится из сегодняшней его жизни. У него будет порядочная жена и дети и никогда не будет ссор…
Мечты уносят его далеко. Он начинает с конца, он разматывает весь клубок, ему уже не нужно думать о том, о чем следовало бы. Он прикидывает, как распределит свои десять тысяч, размышляет о том, как лучше всего хранить сигары, вычисляет рентабельность табачных магазинов — вот оно, самое главное.
Но в половине одиннадцатого он быстро надевает пальто, хватает свой чемоданчик со смехотворным грузом и выскакивает из дома.
Сегодня Бацке не заставил себя ждать. Куфальт рассматривает его со стороны; по-видимому, у Бацке дела идут неважно. В холод он шагает рядом с Куфальтом в светлом, слишком легком летнем пальто.
Он неразговорчив, при встрече сказал только; «Ну что, пришел? Теперь за дело».
И они пошли. Они идут очень быстро и очень долго. Улицы, тонущие в грязном талом снегу, скудно освещены и кажутся заброшенными. За всю дорогу им не попадается ни одного полицейского, ни одного случайного спешащего прохожего.
Когда они идут через поля, мимо домиков садоводов, на сердце у Куфальта становится спокойнее и легче. Но когда показываются корпуса домов, когда он начинает различать фасады, магазины, его сердце колотится сильней, ведь Бацке в любую минуту может остановиться и сказать: «Начинай!»
И тогда ему хочется, чтобы они шли так, не останавливаясь, всю ночь, или чтобы уже все было позади и они возвращались бы домой. Он часто перекладывает чемодан из одной руки в другую. Какое-то время возмущается про себя, что Бацке не предлагает помощи и не хочет понести чемодан. Но потом он снова начинает думать о других вещах. Внезапно ему приходит в голову, что Бацке был прав, поехав однажды на досуге в Фульсбюттель посмотреть тюрьму. По сравнению с сегодняшней ночью, когда приходится тащиться в холод и сырость, тогда было совсем неплохо. Погасишь свет, в камере тепло, заберешься под одеяло.
— Я все продумал, — говорит Бацке. — Эта штука, я имею в виду большое витринное стекло, должна иметь порядочное напряжение. Ты прежде всего учти, что просто так камень бросать нельзя, он может попасть прямо в выставку и сбить нам лоток с кольцами. Или же дыра получится маленькой. Кирпич надо брать за самый верх и бить сверху вниз, чтобы удар пришелся как можно ниже. Понятно?
— Да, — послушно говорит Куфальт, но ему не по себе.
— Конечно, нужно быть внимательным, чтобы не задеть стекло пальцами, иначе останутся кровь и отпечатки пальцев, и ты тут же угодишь к легавым. Возможно, обрушится и все стекло. Не знаю, у меня нет опыта в этих делах. Век живи — век учись. — Он недоволен, глухо ворчит себе под нос и наконец произносит: — Ладно, сейчас посмотрим.
Куфальту становится дурно. «Перепил», — думает он; его мутит, желудок размягчается, и его начинает выворачивать наизнанку.
Они идут дальше. Какое-то время шагают вроде бы по загородному шоссе, обсаженному с обеих сторон деревьями. Но затем снова приходят к длинным корпусам зданий с плоскими крышами. Куфальт понимает: сейчас начнется.
И точно, не пройдя и двадцати шагов, они оказываются на перекрестке улиц, где стоит магазин. Два окна выходят на одну улицу, на другую — одно. Бацке оглядывает улицы и внезапно кричит:
— Давай!
Это как насилие, нет, это настоящее насилие. Куфальт молниеносно ставит чемодан в снег, быстро открывает, выхватывает кирпич («Держать за верх, за самый верх, только бы не поранить пальцы!») и бьет.
Какую-то долю секунды кажется, что стекло вздохнуло. Потом раздается невыносимый звон, рука Куфальта как бы отделяется от тела, кирпич тяжелеет и тянет за собой руку…
Он стоит, уставившись на стекло, в котором зияет большая дыра, размером в полметра.
— Неплохо, малец, — говорит Бацке, — для начала и для такого отчаянного труса, как ты, действительно неплохо. Но все-таки нужно было бы ударить ниже. Лоток находится не так высоко, — теперь следующее!
— Но, Бацке, — начинает было возражать Куфальт, так как у него в ушах все еще стоит дребезжащий звон и ему кажется, что его услышали повсюду — там, и там, и там, только не успели еще зажечь свет.
— Давай, ну! — кричит Бацке. — Бери булыжник и бросай, но так, чтобы он через витрину пролетел в магазин!
Куфальт бросает.
Снова дребезжащий звон, слышно, как в темноте магазина камень глухо ударяется обо что-то, катится, затем все стихает.
— Так и думал, — говорит Бацке. — Дыра слишком мала.
Внезапно над ними раздается женский крик:
— Караул! Воры! Караул!
— Пошли, дружище, — говорит Бацке. — Бери свой чемодан. Идем, не надо бежать. Господь Бог отпустил нам время, чтобы уйти, пока эти вылезут из своих постелей на улицу.
Они опять идут рядом. Чемодан стал легким, легче стало и у Куфальта на душе. Дома остаются позади. Кажется, что Бацке уводит все дальше и дальше от Гамбурга, в поля.
Теперь они не молчат. Они разговаривают. Да, Бацке доволен. Да, великан Бацке признался, что не ожидал такого от Куфальта. В конце концов, Куфальт может пригодиться. Можно было бы, наверное, вместе провернуть дело.
Куфальт счастлив. Конечно, и от похвалы Бацке. Но прежде всего от того, что все позади. И еще далека та ночь, когда он должен будет повторить на Юнгфернштиге то, что сделал сегодня. До тех пор он свободен, до тех пор ему не о чем беспокоиться, Бацке все устроит, Бацке обо всем позаботится.
В избытке радости он приглашает Бацке на стакан грога.
12
На следующее утро квартирант не дал госпоже пасторше Флеге никакого повода для беспокойства. На этот раз господин Ледерер, как обычно, славно проспал до двенадцати часов, затем появился бодрым и довольным, попросил завтрак и дружелюбно болтал с ней за завтраком, как это обычно и бывало.
Вскоре после этого он ушел. А фрау Флеге все же снова была огорчена или, по крайней мере, узнала причину, почему квартирант вчера так накричал на нее. Одна пустая бутылка из-под коньяка стояла в углу, а новая — в шкафу, была уже на треть выпита. Ясно, что у квартиранта неприятности. Поэтому он пил. Поэтому накричал на нее. Поэтому во время беседы он вдруг отключился, как будто ничего не слышал.
