Под одной из балок чердака — между раскаленной цинковой крышей и прохладной тишиной церкви, в которой уже никто не двигался, — соратники Боби случайно обнаружили какие-то листки. Три пачки листков, на которых повторялись напечатанные большими буквами слова: «Всеобщая забастовка», «Справедливая забастовка», «Свободы и хлеба!» Мальчишки уже забыли о той битве, которую затеял Боби, бросая комки грязи в верующих, в панике покидавших церковь и причитавших: «Нас побили камнями, да, да, нас побили камнями!.. Протестанты!..»; «Они забрались на крышу церкви и оттуда побили нас камнями!..»; «Одна сеньора простерла ввысь руки, готовясь принять мученическую кончину, а в нее стали бросать камни, пока она не опустила руки!»; «Мало им было, что они прогнали приходского священника и украли богоматерь с алтаря… Теперь они хотят запугать тех немногих, которые еще приходят в церковь, крадучись через ризницу, яко тати!»
— Этот мусор надо передать полиции… — предложил мальчишка по прозвищу Петушок.
— Этот мусор пусть остается здесь, — решил Боби, — да, здесь, — подчеркнул он. — Пусть остается до завтрашнего дня, в полицию сообщать не будем, я решу, что с этим делать. А сейчас нам пора отсюда уходить, меня жажда совсем замучила.
— Сначала перекурим, — предложил Петушок.
— Идет, — согласился Гринго.
Из карманов появились измятые сигареты, спички без коробков, зажигавшиеся о стены или о подошвы ботинок, а в руках одного из ребят оказалась даже трубка.
Они с трудом спустились по раскачивавшимся подмосткам, приходилось подтягиваться на руках, пролезать между досками и, обхватив стойку руками и ногами, скользить по ней вниз. Спустившись на землю, ребята побежали к Пьедрасанте выпить чего-нибудь прохладительного.
— Ты чего хочешь?
— А ты?
— Я — клубничного!
— А я — апельсинового!
— А мне — лимонного!
Лавочник готов был их убить, так и хотелось вместо соков со льдом предложить им яду — кому цианистого калия, кому стрихнина, а кому шафранноопийной настойки… Как не вовремя нагрянула эта банда — судья только начал рассказывать о своей беседе с управляющими Компании по поводу забастовки, если она будет объявлена. Но кто ее объявит? Кто осмелится повесить колокольчик всеобщей забастовки на шею Зверя?..
— Сейчас разделаюсь с этими дьяволятами, — поднялся Пьедрасанта из-за стола, за которым сидели судья, капитан и учитель, который ни к чему не притрагивался, тогда как остальные потягивали пиво. А мальчишки уже проскользнули вдоль стен к стойке, алчно поглядывая вокруг; они носились, как одержимые, по залу, скользили по цементному полу, словно на коньках, и сами себе аплодировали; они кричали, прыгали, дико хохотали, хохотали, хохо…
— А мы, Пьедрасанта, прощаемся… — пропел, как обычно, судья: клиенты подошли попрощаться с лавочником, который уже начал дробить лед в металлическом тазике, приготовляя прохладительное.
— Мы оставляем вас с этой ватагой. Не забывайте, что эти голубчики — дети миллионеров, и к стенке поставить их силенок не хватит… — предупредил Каркамо, у которого до сих пор оставался неприятный осадок после угроз лавочника в адрес Андреса Медины.
— Привет, ребята! — воскликнул учитель, обращаясь к мальчишкам; он, казалось, с завистью наблюдал за их веселыми проказами. Судья, выйдя на улицу вместе с Каркамо и учителем, простился с ними и направился в другую сторону.
— Я обратил внимание, капитан, — проговорил учитель, фамильярно взяв под руку офицера, — на то, какое впечатление произвел на всех мой рассказ о том, как меня вылечили от запоя. Но, поверьте, меня вылечила не только эта грязь. Просто счастливое совпадение! Я обрел то, что придало смысл моему существованию, всей моей жизни… Но об этом как-нибудь в другой раз. Сейчас вы, похоже, спешите…
— Ничего подобного, учитель, я просто хочу поскорее пересечь площадь и укрыться в тень.
Учитель старался не отставать от капитана, но отчаянно хромал — ему недавно подарили новые лакированные туфли белоснежного цвета; они казались такими удобными, прохладными, а на самом деле жгли ноги, будто горчичники, да еще старая мозоль мучила, — и Родригес еле ковылял, стараясь ступать на каблуках, а не на носках, по гравию, которым была покрыта площадь.
— Я так и думал, — Каркамо вернулся к прерванному разговору, как только они достигли освежающей тени, отбрасываемой полуразрушенной стеной, — человек перестает пить либо когда отравится алкоголем, либо когда, как у вас, у него появляются иллюзии.
— Вот поэтому, капитан, надо видеть разницу между теми, кто пьет, потому что этого требуют его желудок, его кровь, потому что червячок гложет, и теми, кто пьет от пресыщения, от пустоты, потому что не знает, куда себя деть…
На этот раз офицер взял под руку учителя, как бы приглашая его продолжать.
— Тот, кто пьет, потому что этого требует его организм, — продолжал учитель, — может излечиться просто сильнодействующим слабительным, например тухлой грязью или тиной. Однако люди, потерявшие рай, как, например, я, не излечиваются, пока не найдут смысла жизни. Алкоголик похож одновременно на игрока и на самоубийцу. Он пьет не только ради удовольствия опорожнить стопку, он словно что-то пытается доказать. И зная, что вино для него — это яд, он, будто самоубийца, пьет, чтобы избавиться от чувства одиночества…
— Как вы всех разложили по полочкам, учитель! — воскликнул Каркамо и дружески похлопал его по спине.
— Еще бы! Я тоже служил в армии, и мне представлялось, что служил в батальоне самоубийц!
— Но, учитель, раз уж вы рассказываете о чудесах, так откройте мне, пожалуйста, кто этот святой или, скорее всего, эта святая, которая сотворила чудо. Ведь ясно, что вам помогла не протухшая тина… Какая-нибудь живая красавица заняла место Тобы?
Учитель вздохнул. Что-то кольнуло его в сердце при звуке этого имени, которое он так часто произносил, бодрствуя и во сне, пьяный и трезвый, когда оставался один и на людях. Тоба… Тоба… Тоба…
При свете солнца странно и грустно звучало пение цикад.
— Так кто эта красавица? — настаивал офицер. Его не столько разбирало любопытство, сколько развлекала мысль о красавице и Родригесе, таком тощем, что одежда болталась, словно с чужого плеча, а хриплый и гнусавый голос учителя способен был отпугнуть любую женщину. — Или красавица, или какая-нибудь выгодная сделка в тысячи долларов? — Офицер уже не скрывал улыбки, живо вообразив себе астрономическую дистанцию, отдалявшую учителя не только от тысяч — даже от одного доллара.
Учитель продолжал молчать, но капитан решил не сдавать позиций:
— Какое-нибудь путешествие, учитель?
— Когда я был молод, мне так хотелось по… полюбоваться, как уходят суда… суда… Да, суда!.. — Казалось, учитель то терял нить мысли, то снова находил ее, явно не обращая внимания на вопросы офицера, и вдруг спросил: — Капитан, какая из книг, прочитанных вами, понравилась вам больше всего?
— Да я не так много читал. «Рокамболь»… «Камо грядеши?»…
— Ага, раз вы читали «Камо грядеши?», вам будет легче понять меня, понять, во имя чего я оторвался от рюмки, изменил Вакху и забыл о божественном нектаре. Все потому, что я почувствовал себя христианином, одним из тех, кто скрывался в катакомбах, одним из тех, кого бросали на арену цирка — на растерзание диким зверям, и они шли на мученическую гибель ради веры, ради того, чтобы на земле воцарилось царствие божие…
— Ну, ну, учитель!.. Разве в наше время кто-нибудь верит в это?
— Мне достаточно того, что верю я! С чего-то надо начинать, и я начал с веры! И вы, капитан, будете с нами!
— Вам бы надо похлопотать, чтобы Компания открыла школу…
— Об этом и идет речь. Но нам не нужна милостыня, нам мало одной школы, нам нужно много школ. И вы, капитан, будете с нами!
— Только уточните, когда? — полусерьезно-полунасмешливо спросил офицер.
— Когда будет объявлена всеобщая забастовка! — с вызовом бросил учитель.
Каркамо побледнел. Даже ноги его в ботинках, вероятно, приобрели мертвенный цвет. Пробормотав что-то, быть может простившись, он быстро отошел. Лучше сделать вид, что ничего не слышал. Какая наглость! Какая безответственность!.. Следовало бы вздуть хорошенько этого забулдыгу… превосходно знает, что он, капитан, находится на военной службе, и с такой развязностью говорить с ним о за… заб… за… Забытьем, забвением, могильным забвением отдавало слово «забастовка». И в это мгновение он понял, что не было никакого смысла разыгрывать комедию, пытаться исполнять какую-то роль перед учителем, с уст которого слетело это слово… Ведь он сам чуть ли не по макушку увяз — и кто знает, возможно, больше, чем сам учителишка, — да, с тех пор как скрыл он документы Росы Гавидиа и обратился за помощью к священнику, желая предупредить учительницу об опасности…
