Быть может, предлагая ему эту историю, она хотела только уничтожить в нем волю к самовыражению, к каковой в то же время и пыталась его свести.
# Не нужно возвращаться назад.
# Ждать, преисполниться внимания к тому, что превращает ожидание в нейтральное, накрученное само на себя действие, сжатое в круги, самый внутренний и самый внешний из которых совпадают, во внимание, рассеявшееся в ожидании и вернувшееся до самого неожиданного. Ожидание, ожидание, каковое — отказ что-либо ждать, спокойная, развертываемая шаг за шагом протяженность.
Он испытывает такое ощущение, будто состоит на службе у некой изначальной рассеянности, которая, похоже, доступна лишь скрытой, распыленной в актах предельного внимания. Ожидая, но в подчинении у того, что вряд ли ожиданию доступно.
Для нее ждать означает, кажется, в очередной раз включиться в историю, которую она, не иначе, обяжет его довести до благополучного конца и следствием которой должно стать ее постепенное продвижение к цели. Внимание должно быть этим рассказом как бы исполнено — так, чтобы медленно вырвать его у изначальной рассеянности, без которой, однако, как он отчетливо ощущает, внимание стало бы неким бесплодным актом.
Ждать, что нужно было ждать? Она выказывала удивление, если он об этом спрашивал, поскольку для нее вполне хватало самого слова. Начав что-либо ждать, ждешь уже чуть меньшего.
# Необычайное давление, оказываемое на него сдержанностью и безмолвным ожиданием. Уже давно они не надеялись более добраться до конца, который для себя наметили. Он даже и не знал более, об этом ли она продолжает с ним разговаривать. Он украдкой за ней наблюдал. Возможно, она и говорила, но на лице у нее — ни следа благожелательности к тому, что она говорит…
# Вряд ли он сделает это.
“Если вы этого не делаете, так все равно сделаете”. — “Ну а вы того хотите?” — “А, вам из этого вот так вот не выпутаться. Если вы это сделаете, я того захочу”. Он задумался: “Может быть, когда-то я мог бы это сделать”. -
“Когда же?” — “Ну как же… когда я вас не знал”. Что заставило ее рассмеяться: “Но вы меня и не знаете!”
# “Да”. Она и вправду произнесла это слово? При его прозрачности сквозь него проходит все, что она говорит, даже само это слово.
# “Все это произошло, значит, здесь, и вы были со мною?” — “Возможно, с вами: с кем-то, кого теперь я не могу в вас не признать”.
Ему бы хотелось, чтобы снаружи было виднее, как обстоят дела: вместо начала — своего рода изначальная пустота, энергичный отказ позволить истории начаться.
История, что она под этим понимает? Он вспоминает слова, которые однажды вдруг прозвучали в его жизни. “Никто здесь не хочет ввязываться в историю”. Почти угасшее — и все же все еще вызывающее у него смятение воспоминание.
# “Я сделаю все, что вы ни пожелаете”. Но теперь ей этого было уже мало. “Я не прошу вас мне помогать, я прошу, чтобы вы, и вы тоже, оставались тут и ждали”. — “Что я должен ждать?” Но она не понимала вопроса. Начав что-либо ждать, ждешь уже чуть меньшего.
# “Когда я с вами говорю, кажется, будто все то во мне, что меня прикрывает и предохраняет, меня покинуло, оставив беззащитной и невероятно слабой. Куда переходит эта моя часть? Не в вас ли она обращается против меня?”
Предчувствует же он, что она ждет, когда он унесет ее так далеко, чтобы в ней вспомнилось и смогло выразиться воспоминание. Вот от чего они ни на секунду не могут отвлечься.
По секрету ото всех.
Как будто пространством для боли была мысль.
# “Ладно, — сказал он себе, закрывая глаза, — если не хочешь, я отступаюсь”. Он отдавал себе отчет, что она, чего доброго, все забыла. Это забвение составляло часть того, что она хотела бы ему сказать. Вначале, со свежими силами и блистательной уверенностью молодости, он наслаждался этим забвением, оно казалось ему тогда очень близким к тому, что она знала, более близким, быть может, нежели воспоминание, и именно посредством забвения и стремился он этим завладеть. Но забвение… Погрузиться в забвение следовало бы и ему.
# Сделай так, чтобы я могла с тобой говорить.
“Что мне нужно сказать?” — “А что вы хотите сказать?” — “То, что, будучи сказанным, уничтожило бы само желание говорить”.
Разговаривая, она производила такое впечатление, будто не умеет соединять слова с богатством бывшего до того языка. Они оказывались без истории, вне связи со всеобщим прошлым, не относились даже к ее собственной жизни или жизни кого бы то ни было еще. Тем не менее они говорили то, что говорили, и их точность делало подозрительной только полное отсутствие в них двусмысленностей: как будто они обладали единственным значением, вне которого вновь становились безмолвными.
Смыслом всей этой истории служил смысл одной длинной фразы, которая не могла быть расчленена, которая обретет свой смысл лишь к концу, а в конце обретет его лишь как дуновение жизни, неподвижное движение всей целокупности.
Наряду с тем, что она говорила, и словно бы чуть позади, но в некой протяженности без глубины, без верха или низа — и, однако же, материально полагаемой, — он начал различать другую речь, не имевшую почти ничего общего с ее собственной.
# Сделай так, чтобы я могла с тобой говорить.
# Отказ, которым она ему отвечала, крылся в самой ее податливости. Все было смутно, это он знал; быть может, тревожно, а ее присутствие связывалось с неким сомнением: словно она присутствовала только для того, чтобы помешать себе говорить. А потом приходили мгновения, когда, поскольку рвалась нить их отношений, она вновь обретала свою безмятежную реальность.
Тогда он лучше видел, в состоянии какой необычайной слабости она пребывала, откуда черпала ту властность, которая временами заставляла ее говорить. Ну а он сам? Не был ли он слишком силен, чтобы ее слушать, слишком убежден в пространности смысла своего собственного существования, слишком увлечен своим движением?
Чего недоставало в том, что она говорила, в ее самых простых фразах?
# Сделай так, чтобы я могла с тобой говорить. В самом ли деле она того желала? Была ли уверена, что не будет об этом сожалеть? “Да, я буду об этом сожалеть. Я уже об этом сожалею”. Но она не без грусти добавила: “Вы тоже об этом пожалеете”. Тут же, однако, заметив: “Я вам скажу не все, я вам почти ничего не скажу”. — “Но тогда лучше и не начинать”. Она рассмеялась: “Да, но дело в том, что теперь-то я уже начала”.
Он с давних пор знает: тут все может быть выражено зауряднейшими словами, но при условии, что сам он принадлежит, вместо того чтобы его знать, тому же самому секрету и отказывается в этом мире от своей доли света.
Ему никогда не узнать того, что он знал. Это и было одиночество.
# “Дай мне это”. Он вслушивается в это распоряжение, словно оно исходит от него, ему предназначаясь. “Дай мне это”. Слова, которые не похожа ни на просьбу, ни, собственно, на приказ, нейтральная! и бесцветная речь, которой, как он не без надежды чувствует, противиться он будет не всегда. “Дай мне это”.
# В настоящую минуту он во власти заблуждения, от которого не хочет избавляться, оно — не более чем повторение самых старых его заблуждений… Он их даже не узнаёт, и когда ему говоришь: “Но ведь эта мысль — она все та же!”, - он ограничивается размышлением и в конце концов отвечает: “Не совсем та же; да и мне бы хотелось продумать ее еще немного”.
Я могу услышать только то, что уже слышал.
# Он спрашивает себя, не остается ли она в жизни, чтобы растянуть удовольствие от ее завершения.
# Он знал, что возможностью остаться обязан уверенности в том, что может уйти. Но и предчувствовал, что уход этот, который легче легкого мог быть осуществлен с его личной точки зрения, в иной оптике обладал всеми признаками решения просто неосуществимого. Он уйдет, но тем не менее останется. Вот истина, вокруг да около которой топталась и она.
И подчас, с безразличием, которое уже вполне могло сойти за улику, он спрашивал себя, уж не дошел ли он в своем жительстве до второй стадии: не был ли он там, поскольку в какой-то момент ушел.
Теперь он осознавал, что заставляет ее говорить. Запирал свой номер, едва она туда заходила. Подставлял туда другую комнату, ту же самую и притом такую, какою он ее ей описал, да, подобную, в этом ее обмануть он не мог, только более скудную из-за крайней скудости слов, сведенную к пространству нескольких имен, за пределы которого, как он знал, она не выйдет. Как они вдвоем задыхались в этом замкнутом месте, где произносимые ею слова только это замыкание уже и могли обозначить. Не это ли, не только ли это она и говорила: “Мы взаперти, мы больше отсюда не выйдем”?
Он медленно, неожиданно осознал: отныне он будет искать выход. Он его найдет.
# Все, однако, осталось неизменным.
