Янко Есенский - Демократы

Петрович слушал тетку, словно самого себя, с наслаждением. Сошлись два одинаковых человека, понимавшие друг друга. Он подчеркнуто, с озабоченным лицом кивал в знак согласия. Пани Микласовой было приятно внимание слушателя, и она поведала ему всю боль своей тяжкой жизни.

— Монополия на зерно немного помогла, — подсластил Петрович ее горькие речи, — цены поднялись.

— Эта монополия хороша только для СОУЗа, по-словацки — подливки, — Словацкого общества управления зернопоставками то есть, — не сдавалась расстроенная тетка. — Я поставляю зерно нового урожая, а брать вынуждена старое и, разумеется, плачу дороже, чем продавала новое… Вместо товара можно брать бонами, но продаешь их самое большее за семьдесят пять процентов, а то и дешевле, если на бирже курс ниже… А пошлина в СОУЗ тебя не минует. Плати — и баста, хочешь или не хочешь. Говорю тебе — диктатура!..

Снизу донесся звон бокалов и крики «ура». Тетка на мгновенье перекрыла свой фонтан и прислушалась. В шуме невозможно было разобрать, кого чествуют.

— А эти внизу, — брезгливо показала она на пол, — и знать не желают обо всем этом. Вот на кого надо найти управу — они создают хаос, какой был до сотворения мира. Спускалась я к ним два раза, но не выдержала. Никчемные люди, вечные свары и сплошной обман. На первый взгляд — человек вроде бы нормальный, с руками, с ногами, а начнет что-нибудь читать — сразу видит все кривым, поддельным, ненастоящим; другой с виду веселый, затейник, а не успеет раскрыть рот — уже льет крокодиловы слезы, приходится звать Веронку с тряпкой — подтереть лужи. Третий — на вид спокойный, миролюбивый, а начнет читать — сплошное возмущение, поджог, огонь, дым, революция, кровь, так что сразу приходят на ум пожарные и полицейские. Четвертый — тучный, упитанный, и только что умял семь бутербродов, а сам декламирует о голодающем народе, о господах, которые сосут соки и допьяна напиваются кровью народа… Тьфу! Толкут в ступе одно и то же, про цыгана в лачуге… А этот согнул руку, как Народный фронт во Франции, и прихватил восьмой бутерброд. Сплошное двоедушие и красивые слова. Поэт прежде всего должен быть откровенным — что на уме, то и на языке. Не повторять, как попка, ерунду вслед за каким-то негодяем… И между собой так не ладят!

— Это я знаю по комитету… — попытался вставить депутат.

— Не знаешь. В этом сам господь бог не разберется. Мне дочь пробовала было растолковать, но не сумела. Есть индивидуалисты и коллективисты, есть традиционалисты и новаторы, формалисты и неформалисты, нейтральные и пропагандисты, идеалисты и реалисты, сюрреалисты — надреалисты, подреалисты, бдящие и спящие, логические рационалисты и во сне болтающие фрейдисты, католики и язычники, уволенные и служащие, правые и левые, красные испанцы и франкисты, националисты и интернационалисты, космополиты и шовинисты, городские и деревенские. Я могла бы перечислять тебе их до вечера… К дочери ходят все сплошь левые, они меня в гроб вгонят!..

У них — как в политических партиях. У каждого своя программа; твоя партия, например, не признает коммунистов, а здешние молодые не признают стариков, пропагандисты — чистых, космополиты — патриотов, католики — евангелистов, иудеев и язычников, и vice versa[38] — коллективист — индивидуалиста, правые — левых, левые — правых, во сне болтающие — всех бдящих, а все бдящие — во сне болтающих, а между испанцами драка, как в Испании…

Моя Мария воображает, что к ней ходят сплошь истинные художники с громкими именами, а на поверку у них только голоса громкие, это самые крикливые болтуны, они больше всех и громче всех спорят на вечеринках, больше всех кричат о своих творениях, больше всех топчут других, менее значительных, подпавших под чужое влияние, неоригинальных эпигонов…

Нестерпимо горластый, нескромный народ, помышляющий спасти мир, ну, если не спасти, то хотя бы возродить…

Напрасно я ей твержу: «Разгони ты свой салон!» — Мария вбила себе в голову стать писательницей. Без салона, выходит, дело у нее не пошло бы. Если тебе доведется прочесть, что Мария Кильянова написала замечательный роман «Топор смерти», — учти, — хвалебную критику дал Союз писателей, который свил гнездышко в моем доме, и который, к моему несчастью и стыду, я косвенно финансирую в виде всевозможных подкупов: я выдаю дочери средства, а у нее они превращаются в коктейли, бутерброды и кремы… Вот тебе и взятка за хвалебную критику литературных друзей, объединенных в салоне моей дочери.

Она припомнила случай, когда однажды какой-то литературный критик разругал Марию в «Литературных вестях»: «…бесталанна, неестественна, фальшиво сентиментальна, устаревшая импрессионистка, которая не может даже поверхностно описать явления, не говоря уже о проникновении в суть мыслей и чувств; на вид скромна, а втайне — безгранично тщеславный нуль…» Я и то разозлилась. Дочь все-таки, хоть и не от меня унаследовала эти качества. Задело это меня. Мария и подавно была в отчаянии. Я посоветовала ей пригласить этого критика к себе в литературный салон, получше накормить и напоить, а то и устроить прогулку на Девин или в Вену. Она так и сделала, и ее последние новеллы тот же самый критик в «Литературных вестях» превознес до небес. «Оригинально! Какой экспрессионизм! Сверхиндивидуально! Объективность нормы при субъективности индивидуального сознания»… Что-то вроде этого. «Антропоморфизм», а? Ты смыслишь в этом?

— Ничегошеньки.

— Вот видишь, мы с тобой духовные нищие, хуже холодной телятины. И таких дифирамбов нам не споют.

Когда Петрович незаметно подсунул ей Дубца, она разошлась еще больше и, потрясая руками, изрыгала проклятия на его голову, окропляя их слюной:

— Табак — все равно что творения моей дочери. Дашь взятку — и старая баба, что взвешивает табак, прижмет пузом чашку, чтобы потянуло побольше. Когда критик наестся и напьется в твоем доме, твоя новелла сразу станет содержательней, полновесней, лучше и ценней. Не верю я этим критикам. В Союзе писателей все хвалят друг друга. Союз самообожествляющихся писателей.

— А Дубец? — напомнил депутат.

— Ах, Дубец! Дети Дубца? Ты спрашиваешь о его детях? У него их полно. Развратник! Губит глупые женские души.

Пани Микласова посоветовала обратиться к «всеведущей» пани Магулене Чинчаровой, владелице перстня с рубином. Она регистрирует всех пригульных детей, ежегодно переписывает их со старого календаря на новый.

— Впрочем, кое-что знаю и я. — Она задумалась, вытирая платком уголки глаз и рта. — Твоя клиентка получила уже от нее что-нибудь?

— Ни гроша.

— Значит, ее нет в картотеке, иначе получала бы, Магулена обязана дать, ей за это платят. Но она тоже берет взятки, — вздохнула тетка, словно сама их давала, — без взяток ничего не получишь. Двадцать процентов в случае рождения девочки, тридцать — мальчика; как официант — чаевые от общей суммы, только он прибавляет к счету, а Магулена вычитает. Вот и тут права женщины ущемлены. Ты как депутат мог бы заняться этим, — добавила она насмешливо. — Да и матерям неравно платит. Крестьянки получают в месяц двести — триста крон, танцовщицы — до пятисот. Равноправие! Магулена мне говорила, что на детей он расходует в месяц около трех тысяч крон. Или откупается единовременной кругленькой суммой, а тогда и взятка больше… Если твоя клиентка ничего не получает, значит, ее в домашней картотеке нет. Придется тебе обратиться к той, к «всеведущей». Дубец все равно отослал бы тебя к Магулене. Из «возлюбленной» стала регистраторшей. Надо же было и о ней позаботиться. Так она обеспечила себя на долгие годы. За потерянную невинность получила право брать взятки! Тьфу!

Пани Микласову даже передернуло, но Петровичу, наоборот, такой порядок понравился, и он похвалил Дубца за заботу о своих детях.

— О байстрюках! — закричала тетка. — Ведет учет своих свинских поступков, а о законном ребенке и не вспомнит! В домашней картотеке ее не найдешь. Наверно, только у нотариуса.

Они начали гадать, почему это так.

— Может быть, он не знает о ребенке, — высказал сомнение Петрович.

— Едва ли, — тетка отрицательно помахала рукой, — трудно предположить, что любовница не интересовалась изгнанной женой.

— Может, только первое время, как знать? — строил предположения депутат. — А когда никто не сообщил о дочери, он забыл о ней. С такой оравой детей забот много, не удивительно, что один потерялся. У Дубца их десятка два, наверное, за эти двадцать лет.

— Да нет, — поправила его тетка, — всего двенадцать. Магулена мне жаловалась: третий год ждет не дождется тринадцатого, даже ей от этого убыток, все-таки до трехсот шестидесяти крон в год набегало, а мать Всплакнула-то оценивается только в триста крон. Магулена считать умеет.

Петровича рассмешила такая плата за детей и доходы по ним в процентах, а тетка зажала уши ладонями, показывая, что смех его оскорбителен и она не желает его слышать. Нехорошо и даже недемократично относиться к неопытным девушкам, как к буренкам и пеструхам — Ольгам, Луизам, Иренам, Ламам и Красулям, стоящим в коровниках Дубца, которые ценятся по надоям, написанным на черных табличках, в зависимости от породы и веса. Петрович не видел в этом ничего предосудительного, смеялся и говорил, что девчата знают, что делают. Он сравнивал Дубца с рачительным хозяином, который получает от своего хозяйства прямую выгоду — жена с двенадцатью детьми при его общественном положении стоила бы ему значительно больше тридцати шести тысяч в год, выплачиваемых сейчас.