Появился на столе самовар, появились булочки, мармелад и варенье; так приветливо угощала семиклассников хозяйка, что Павлик не сводил с матери довольных и радостных глаз. «Вот она какая у меня, вы все видите!» — словно говорил он товарищам.
А товарищей собралось совсем не мало для маленького дома: недоставало венских стульев, пришлось забрать гостиные кресла и стол выставить на середину комнаты; в десять минут исчезли все булочки и варенье; наладив беседу, Елизавета Николаевна неприметно удалилась. Не хотелось ей мешать юным, хотелось дать и Павлику простор быть хозяином, как мечтал он, как свидетельствовала дощечка у парадного входа.
Не все товарищи оказались Павлику милы: неприятно поразил его и смутил приход Рыкина, с которым у него раз была безобразная драка; неприязненно покосился он и на Митрохина, показавшего раз ему мерзкие фотографии; но тут же был и красавец Станкевич, в которого некогда был Павлик влюблен; правда, эта любовь давно бесследно исчезла, но все же и теперь хранилось и веяло в нем расположение к Станкевичу, к его милой и нежной, словно девичьей, красоте. Одно только по-прежнему, даже больше прежнего портило Станкевича: его дурные запущенные зубы, нарушавшие все очарование его улыбки.
— Вот, не надо жить таким отшельником, Ленев, — сказал ему Станкевич и изящно присел в кресло. — От этого вы рискуете увидеть сразу целую ватагу, — во всяком случае, дайте мне пожать вашу рапку — и все…
Как когда-то давно, он опять обмолвился и вместо «лапку» сказал «рапку», но на этот раз сердце Ленева не расцвело, как раньше, восторгом, — он только засмеялся, и в голове промелькнуло, как нечто отжившее и наивное: «Очень смешной и странный я был тогда».
— Послушайте, а где же Пришляков? — спросил Павел, пошарив глазами по пришедшим. — Почему вы с собой не привели Васю?
— А Васька все еще не приехал, — ответил Рыкин. — Разве ты не знаешь, что он уехал репетировать в деревню?
— Нет, я это знаю, — ответил Павлик и смутился от мысли, что вот все они свободные, отдыхают летом и ходят друг к другу в гости, а Вася Пришляков должен и летом работать. — Но я думал, что он уже вернулся: ведь скоро ученье.
— Он был сначала в одной деревне, затем перебрался в другую, — небрежно и как-то нерасположенно проговорил Станкевич, и Павел подивился тому, как мгновенно стало неприятным его красивое холеное лицо.
— Зачем же он уехал в другую? — холодно переспросил Павел.
— А затем, что он неуживчив, со всеми бранится, ссорится… — Голос Станкевича звенел уже презрительно, и на сердце Павлика все веяло неприязнью к своему бывшему другу. — Приехал учить детей у одного уважаемого коммерсанта, а вместо ученья стал преподавать политику… — Нежные, как девичьи, чудесные губы Станкевича раздвинулись в холодную улыбку, и ряд черных, испорченных зубов тускло блеснул перед Павликом.
«Какие ужасные зубы!» — подумал он, и в памяти встало где-то прочитанное: «Какие у тебя зубы, такая и душа».
Пожал плечами Павел и отошел от Станкевича. Каким милым казался ему раньше этот красавец с дурными зубами, каким привлекательным казался ему даже это явный недостаток!
— А что, кажется, и у тебя тоже отец — коммерсант? — уже иронически спросил Павел, отходя к столу.
И почувствовал явившуюся рознь Станкевич и ответил с той же иронией, пожал плечами:
— При чем тут «коммерсант» и «коммерция»?
«При том, что Вася Пришляков вовсе не так хорошо отзывался об этом «коммерсанте»!» — хотел было возразить Павел, но сдержался, вспомнив обязанность домохозяина быть любезным с гостями.
Среди беседы, тема которой, конечно, скоро перешла на гимназию, в зале снова появилась Елизавета Николаевна и сообщила, что за ней прислали лошадь от тети Фимы, что она должна съездить поговорить по делу…
Все поднялись, стали расшаркиваться и прощаться; если при Елизавете Николаевне было непринужденно, то с уходом ее стало еще шумнее и веселее. Между прочим, пошептавшись с Рыкиным, Умитбаев вышел в прихожую и вернулся в залу с темной бутылкой, у которой была красивая вызолоченная голова.
— А это мы принесли, Ленев, тебя поздравить с новосельем! — с важностью сказал он, блестя агатовыми глазами. — Надеюсь, у тебя найдутся стаканы, чтобы мы могли осушить их?
Говорил Умитбаев несколько книжно и торжественно, но ведь и держал он в руках торжественную бутылку. В доме Павлика подобных вещей не водилось, он пил шампанское лишь под Новый год, в гостях у тети Фимы, поэтому бутылка действовала своим весом и на него.
Не без смущения достал он стаканы, но смущены были и прочие поздравители, окружившие его. Правда, сам Умитбаев хотя и хвастал, что он «знаток в откупорке», но шампанское пробкой угодило в зеркало, а струею пены залило скатерть на столе. Лившееся вино удалось Рыкину закупорить пальцем, — это привело всех в веселое настроение, мигом сняв торжественность минуты. Умитбаев и тут пытался выступить с речью, видимо, как собственник бутылки, он желал возможно долее давать чувствовать свой вес — но его живо оборвали, назвав письмоводителем, и все жадно приникли к стаканам.
Некоторая тревога нависла над Павликом: не очень хорошо вышло, что делается это все без матери, но так стыдно было признаться в этом чувстве, что он тотчас же склонился к стакану и сделал несколько глотков.
33
Конечно, очень понравилось сладкое и душистое вино. Он даже засмеялся, вот до чего понравилось шампанское; а тем временем Умитбаев, видимо решившийся поразить всех до конца, уже доставал из кармана куртки сигары, папиросы и жареный миндаль.
— Не могу я обойтись при глотке шампанского без доброй сигары! — уже явно чужими словами выразился он.
Но слова были так сочны и смачны, что все почтительно переглянулись, и лишь один Митрохнн сказал независимо:
— Это правда, я тоже всегда при шампанском люблю покурить.
— А ты, Ленев, не хочешь ли сигаретку? — спросил Умитбаев, на несколько мгновений скрывшийся в сизом дыму.
Насколько шампанское было приятно, настолько отвратителен был тяжкий сигарный дым. Снова мысль о матери — каково будет ей спать — закралась в сердце Павла, но так было стыдно твердить все про маму — ведь не маленький он, что лучшим ответом стало опустить губы к стакану. И снова по сердцу поплыло ощущение теплоты и радости; сердце словно катилось куда-то вниз сладко и ровно, и в висках стучало тоже словно сладостно, а губы невольно раздвигались в счастливую улыбку. В самом деле, какое сладкое вино!
Все шумнее и шумнее делалось в комнате; если бы не анафемский табачный дым, Павлик чувствовал бы себя счастливым как никогда; лица товарищей казались более милыми и добрыми, даже Рыкин, даже Митрохин — эти, знавшие про грязное, улыбались приятно. Слова, которые ими говорились, были странны, но не менее странным казалось то, что не смущался от них Павел, а только улыбался. Мало того, желание улыбаться становилось в нем все сильнее и крепче, и наконец он оказался не в силах сдержать чувства смеха и вдруг прорвался, засмеявшись на всю комнату высоким тонким смехом, как когда-то раньше, много лет раньше, когда тетка Анфиса слизнула со скатёрти языком каплю варенья, высоким тонким смехом, точно заржал жеребеночек-сосунок:
— И-ги-ги! И-ги-ги-ги! И-ги-ги!
Все поглядели на него изумленно, и глаза у всех были блестящие, плававшие в таких сизых облаках, что Павлик опять не сдержался и снова взвизгнул как жеребенок:
— И-ги-ги!
Одно из лиц, кажется лицо Рыкина, вдруг сделалось обиженным. Должно быть, он о чем-то уверял, что-то доказывал, а Павлик засмеялся.
Волосы у Рыкина были мокрые и торчали на маковке, как гребень петуха.
— Да, да, — громко и обиженно сказал он и постучал по спинке стула перед лицом Павла. — Сейчас мне семнадцать, а впервые я стал жить с женщиной пятнадцати лет.
— Что, что? — спросил Павел. Сощуренные глаза его вдруг расширились и приняли беспомощное выражение. — Что ты говоришь?
Так счастливо-сладостно было ему, такая бархатная ясность скользила от милого вина по сердцу, так сладко тонуло сердце и жгло виски, и вдруг грубые, мерзкие слова, так не подходящие к той озаренности, завеявшей Павликово сердце.
— Я говорю, что узнал женщину два года назад, — упрямо и обиженно подтвердил Рыкин. — Она была горничная у тетки и сама приставала ко мне, и раз ночью, в субботу, когда я пришел в отпуск, она пришла в гостиную, где я спал на диване, и…
Попытался Павел потрясти головой. Нет, он ослышался. Это все от сигары, этот мерзкий дым…
— Я, Умитбаев, открою окно, — проговорил он жалобно и, растерянно оглядываясь на Рыкина, отошел к окну. — Мама у меня больная, она будет кашлять…
Обиженной, словно оскорбленной рукой дотронулся он до рамы, и слабо-жалобно звякнуло при этом стекло.
34
— Да будет тебе, будет, Рыкин, — сказал кто-то из темного угла. — Вот человек, как только напьется, сейчас же начинает о женщинах. Неужели нет более интересной материи?
