— Я говорю: идем! — Сеньковский дернул за рукав, и Виктор вдруг рванул руку назад, отдернул зло.
— Оставь! — и нахмурился, остервенело лицо. — И ладно! И черт со всем! — сказал Виктор, обогнал Сеньковского и первым вошел в дежурную. Барьер был лакированный, и два шикарных портрета царя и царицы так и ударили в глаза со стены. — Как мне пройти к господину приставу? — сказал Виктор громко надзирателю за барьером.
Надзиратель вскочил, подбежал.
— Господин Вавич? — И потом тихо прибавил: — Пристав занимается с арестованным. К помощнику пройдите. Сеньковский здоровался с дежурным через барьер.
— С этим все, — шепотом говорил дежурный Сеньковскому, — с детиной с этим.
— Ну?
— Да молчит, — и тихонько на ухо зашептал, а Сеньковский перегнулся, повис на барьере.
— Только мычит, значит? А не знаешь, пробовал он это, свое-то?
— Вот тогда и замычал.
— Пойдем, пойдем, — оживился Сеньковский, — послушаем. Да не гляди, это парадная тут у нас. — Он тащил Виктора под руку, и Виктор шел по новым комнатам, потом по длинному коридору. — Тише! — и Сеньковский пошел на цыпочках.
У двери направо стоял городовой. Он стоял спиной и весь наклонился, прижался к дверям, ухом к створу. Он осторожно оглянулся на Сеньковского и бережно отшагнул от двери. Сеньковский вопросительно дернул вверх подбородком. Городовой расставил вилкой два пальца и приткнул к глазам. Сеньковский быстро закивал головой, он поманил Виктора пальцем, прижал ухо к двери. Он поднял брови и закусил язык меж зубами. Он подтягивал Вавича к дверям, показывал прижать ухо. Вавич присунулся. Он слышал сначала только сопение. И потом вдруг он услыхал звук и вздрогнул — сорвавшийся, сдавленный, с остервенелой, звериной струной: «Ммгы-ы-а!»
Сеньковский поднял палец.
— Скажешь, скажешь, — услыхал Виктор голос Грачека. — Я подожду. Я-то не устану. Ну а так?
И опять этот звук. Виктор отдернулся от дверей. Сеньковский резко вскинул палец и высунул больше язык. Виктор отшагнул от двери. Повертел головой. И осторожно отступил шаг по коридору. Он снял и стал оглаживать рукавом фуражку. Сеньковский быстро шагнул к нему на цыпочках.
— Дурак! Он же там глаза ему давит, — зашептал Сеньковский. — Не выдержит, увидишь, заорет быком! — и Сеньковский метнулся к двери. Место Виктора уж снова занял городовой.
Виктор тихонько шаг за шагом шел вдоль коридора с фуражкой в руке. Виктор завернул уж за угол и вдруг услыхал рев, будто рев не помещался в горле и рвал его в кровавые клочья, и Виктора толкнуло в спину. Он быстро пошел прямо, прямо, и вот белая дверь с воздушным блоком, и все будто тянется еще звук и через дверь, и Виктор глубоко дышал — подходил к дежурной. Какая-то дама сидела на клеенчатом диване, плачет, что ли, и толкутся у барьера какие-то, и лысенький городовой с медалью на мундире, а сверху большие, в широком золоте, над всеми — государь в красном гусарском, со шнурками, милостиво улыбается, и в белом, как невеста, государыня. И ждут все так прилично. Один только ключиком по барьеру позволяет себе — все оглядывают Виктора, и Виктор скорей, все дальше, дальше, за народ, за барьер — и вон кучка — дежурный там и еще один здешний и еще в пальто, в чиновничьей фуражке. Оглянулся на Виктора, — да-да, из канцелярии губернатора, — и опять что-то шепчут. Не соваться же? А чиновник стукал пальцем по какой-то бумажке. И вдруг дежурный поймал глазами Викторов взгляд и пригласительно мотнул головой. Виктор шаркнул, чиновник мотнул головой и все пальцем по бумажке:
— …факт, факт! И до завтра ни гу-гу, — он оглянулся на публику за барьером. — Вот посмотрим, посмотрим, — он улыбался, щурился. И все держал палец на бумажке. На нее кивал Виктору дежурный, и Виктор не мог прочесть из-за пальца… «в форменном платье на улицах… и не выставлять наружных постов до… участковым… ко мне для распоряжений…»
— Прочел? — громко спросил дежурный.
— Пожалуйста! — чиновник обернулся, подал бумажку Вавичу.
На бумажке в разрядку было напечатано на машинке:
«Завтра, 18 октября, с утра в форменном платье не появляться и не выставлять наружных постов до моего распоряжения. Нижних чинов полиции держать в помещении участков. Всем участковым приставам явиться ко мне сегодня к 11 ч. ночи для распоряжений. Всех арестованных и задержанных при полицейских участках освободить в три часа ночи». И подписано полицмейстером.
Вавич еще раз прочел, каждое слово прочел, потом прошептал вслух еще раз:
— И… блатных?
— Тс! — чиновник приставил палец к носу. — Не поняли? — и вдруг резво наклонился к уху, загородил ручкой: — Швобода! — подмигнул всем и засеменил к выходу.
Дежурный подбежал к барьеру.
— Простите, господа! Да я ж вам объяснял: ночные пропуска ни врачам, ни кому другому — не мы, не мы! Выдается комендантом города… Успокоится брожение — пожалуйста…
Виктор остался с незнакомым надзирателем — солдатское лицо и в оспе весь, и глазки, как два таракана, шмыгали в щелках глаз.
— Что это? — Виктор осторожно приподнял бумажку. Надзиратель дернул плечом, стоял боком, глядел в пол.
— Ну да, не знаете будто. Вы-то.
— А что он тут говорил? — Виктор кивнул на двери, куда вышел чиновник.
Надзиратель скосил глазки на Виктора.
— А говорил: молчать надо, — ровным голосом, глухим, сказал в пол надзиратель и опять глянул на Виктора. Виктор пошел в дежурную.
— Кого, кого? — пригнул ухо дежурный. — Нет, помощник пристава уехал, опоздали… Завтра? Какое там завтра? — Оттопырил нижнюю губу, поднял брови. — Виноват! — обратился он к публике.
Виктор вышел за барьер.
— А то пройдите направо, — кричал вдогонку дежурный и отмахивал вправо рукой, где была низкая дверь, — там, может, спросите.
Виктор открыл дверь. Маленькая комнатушка без мебели, с затоптанным полом и дверь напротив с пружинным блоком. Отдернулась с визгом, и Виктор очутился на каменной лестнице с железными жидкими перилами и сразу услыхал снизу ругань и знакомое пыхтение. Виктор глянул через перила — два городовых пихали вверх человека.
— Руки! Руки! Чего руки крутите, сволочи! Я ж иду, сам же иду, дьяволы-ы! — кричал человек.
Он рвался и мотал, отбивался головой без шапки. Городовые крутили руки и молча пихали вперед. Один взглянул наверх, увидал Вавича — красный, запыхавшийся, со злобой, с укоризной глянул. И Вавич вдруг сбежал вниз и что было силы вцепился в волоса, в лохмы в самые, ух, накрутил и потянул вверх, как мешок, и все сильней до скрипу сдавливал зубы и вертел в пальцах волосы. Вавич спиной открыл дверь, куда кивали городовые. Каменный коридор и лампочки сверху. Виктор пустил волосы. Человек все еще охал одной сумасшедшей нотой, и в ответ гомон, гам поднялся во всем коридоре, воем завертелся весь коридор, и вот бить стали в двери, и тычут лица у решеток глазков. По коридору бежал городовой, махал ключами, не слышно было, что кричал. Он протолкался мимо Виктора, побежал к выходу. Виктор бросился за ним, но он уж топал вниз по лестнице. Он быстро шел через двор, махал пожарно��у, что стоял у открытых ворот сарая.
— Давай, давай! — кричал городовой. — Опять!
Виктор видел, как быстро стали раскатывать шланг, туда к лестнице, тащут на лестницу. Виктор, запыхавшись, глядел, его оттеснили пожарные, толкнули в бок — Виктор огляделся, нашел ворота. Городовой с винтовкой стоял у калитки, он отодвинул засов, выпустил Виктора.
Виктор видал, как на пролетке подкатил толстый помощник пристава, как на ходу соскочил у участка и бегом перебежал панель — шинель нараспашку.
Виктор шагал во весь дух. Не знал еще куда.
— ДА, ДА, ДА! Был, — говорил Андрей Степанович. — Был и в тюрьме, был и у полицмейстера. — Андрей Степанович повернулся в углу и опять зашагал.
Анна Григорьевна сидела в кресле, глядела, подняв брови, в темные двери. Она раскачивалась, будто ныли зубы.
— И в двух участках был, — и Тиктин повернулся в другом углу. Санька сидел на диване, локти на коленях, глядел в пол.
— Так надо же… — хрипло вышло у Анны Григорьевны. Санька вскинулся глазами — опять заплачет?
— Надо! — отрезал Тиктин. — Никто и не спорит.
— Семен Петрович, — голос Анны Григорьевны стал тусклый, еле царапал воздух, — пошел, обещал. Я ведь понимаю, не под своим именем.
— Говорили уже двадцать раз, — и Санька ткнул в пепельницу потухшую папироску, встал. — Половина восьмого, черт его дери. Утра половина восьмого!
— Нет, я говорю, — вдруг живей заспешила Анна Григорьевна, — только у товарищей ее можно узнать, и я вспомнила один адрес, только при обыске, попался мне там — Кладбищенская и номер, и Семен Петрович пошел, и вот ничего, ничего, значит, не вышло.
