Станда встал.
— Да ведь все равно видишь, что происходит. Пепек вон тоже заметил.
— Как же без Пепека, — обозлился дед Суханек, — когда тут юбка замешана! Вот тебе и весь Пепек! Оставили б вы лучше Марию в покое оба — и ты и Пепек, вот что я вам скажу!
Станда обиделся.
— Разве мы ей что-нибудь плохое делаем?
— Очень уж она вас занимает, — проворчал дед. — Берегись, Станда, а если одиноко тебе, так здесь девчонок молодых, ей-богу, хватит.
Станда краснеет до корней волос, сердясь и на себя и на деда.
— Да что вы, мне и во сне не снилось… Просто замечаешь, что у этих двоих… нет счастья. И все. А вы сразу — невесть что.
Дед Суханек понимающе кивает.
— Вот и оставь их, Станда, не к чему голову-то ломать. Говорят, у Покорных хорошую комнату сдают, взглянул бы…
— Переехать мне, что ли? — грубо оборвал его Станда.
— Да, так-то оно лучше будет, — сказал дед Суханек и улыбнулся, показав беззубые десны. — А как хорошо мы с тобой потолковали, верно ведь?
XIX
Крепильщик Мартинек живет далеко, там, где уже начинается поле. «Пойду к нему днем», — решил Станда и отправился обедать, будто барин, в так называемый «загородный ресторан»: в тени деревьев, за редкими запыленными кустами боярышника, заменяющими изгородь, поставлено несколько столов, накрытых длинными красными скатертями; за одним из них расположился Станда со своей газетой, чтобы еще раз прочитать: «Работать на сильно поврежденном и особенно опасном северном участке первыми добровольно вызвались…»
— Что прикажете, сударь? — строго спрашивает кельнер, отгоняя салфеткой осу.
«Сударь» покраснел и насупился, никак сразу не сообразит, что ему заказать; хорош «сударь», нечего сказать — о нем в газете столько пишут, а он робеет перед кельнером! Станда зол на себя и на деда Суханека. «А ему-то какое дело, этому деду, — думает Станда. — Советовать вздумал — переезжай, мол! Ведь не из-за чего. Совершенно невозможно, чтобы… между мной и Марией… когда-нибудь что-то могло бы быть… (А если невозможно, зачем тебе там жить?.. Нет, постой, это не так уж невозможно!.. Но ты все-таки не сделаешь такой пакости Адаму, как ты полагаешь? Теперь, когда он стал твоим товарищем по команде… Но Адама не убудет, если я с ней иной раз и перекинусь словечком… И ничего больше?.. Цыц!) Станда решительно развертывает перед собой газету: он будет читать, и кончено! „Работать на сильно поврежденном и особенно опасном северном участке…“ Зачем мне переезжать? — мысленно возражает Станда. — С меня достаточно… просто ее видеть; что еще есть у меня на свете!»
За соседним столом торопливо едят двое, тоже, вероятно, шахтеры; тот, что сидит спиной к Станде, разложил перед собой ту же газету и читает ее на той же странице. У Станды забилось сердце, он готов провалиться сквозь землю — сейчас этот человек прочитает о нем — и, быть может, вдруг обернется: «Это не вы, часом, В. Пулпан?» — «Тут ошибка, там должно стоять С. Пулпан, С., то есть Станислав!» — хочется закричать Станде; он сдерживается изо всех сил, лишь бы сидеть как ни в чем не бывало, спокойно и скромно; а в действительности он перестал есть и испуганно глядит на соседний стол. Второй шахтер заметил это и оглянулся на Станду не то неуверенно, не то укоризненно.
— Мартинек, — произносит читающий газету, — какой это, крепильщик или тот, льготецкий Мартинек?
— Да вроде крепильщик, — равнодушно отвечает второй. — Льготецкий болен.
— Ага. Я этого крепильщика знаю.
И больше ничего. Человек перевернул газетную страницу и стал просматривать объявления. Вот и все. «Ага, я его знаю». А те, кто его не знает, даже не скажут «ага» и перевернут страницу…
Станде вдруг становится горько, он разочарован. Не станет он показывать газету Мартинеку…
Мартинек встречает Станду широкой улыбкой; он сидит на крылечке и держит между колен голубоглазую девчушку с двумя золотыми косичками — вылитый отец, но до того маленькая, хрупкая, что просто смешно: от земли не видать, а осмеливается походить на такого великана!
— Как тебя зовут?
— Ну, скажи, Верунка, — подбодряет отец, похлопывая девочку по животику.
— Верунка, — беззвучно шепчет ребенок, не сводя изумленного взгляда с господина в воротничке.
— Я тебя с утра ждал, — приветливо говорит крепильщик. — Такой чудесный день…
— Что ты делал?
— Ничего. Понимаешь, когда у тебя дети… Даже за табаком не сходил. Мы с Верункой тут читали, правда, Верунка?
Девчушка кивнула и прислонилась к отцовским коленям.
— Я тоже принес тебе прочесть кое-что, — говорит Станда с самым небрежным видом и подает Мартинеку газету.
Крепильщик читает, и на его спокойном лице не дрогнет ни одна черточка.
— Так… — произносит он в конце концов и, тыкая толстым пальцем в газету, обращается к дочери: — А ну-ка, Верунка, сумеешь вот это прочитать?
— Ян… Мар-ти-нек, — читает по слогам ребенок.
— А ты знаешь, кто это?
— Нана, — вздыхает девочка, поднимая на него глаза.
Крепильщик Мартинек так и просиял от восторга.
— Ну вот, видишь, как ты хорошо читаешь! Ты не можешь оставить мне газету, Станда? Чтобы мне не ходить. Я бы для детей спрятал.
— Конечно, — великодушно соглашается Станда; он совсем забыл, что обещал принести газету Марии.
Мартинек встает, ростом он почти в два метра, и дочурка обхватила его ногу, как столб.
— Хочешь, мальчишку своего покажу?
Мальчика держит жена Мартинека; на руках у матери ребенок кажется чересчур большим; она маленькая и совсем некрасивая — ну разве что милая, — решает Станда. Мальчик смотрит на Станду серьезно, почти строптиво.
— Гонза, Гонзик, ку-ку, — улыбается великан Мартинек, и пухлый карапуз поворачивает к нему круглую головенку, заливаясь восторженным смехом. Мартинекова смотрит счастливыми глазами на своего огромного мужа; господи, ну что из того, если она некрасива! Станде здесь нравится, он чувствует себя словно в деревне.
— Кем будет мальчик? Шахтером? — спрашивает он у крепильщика.
— Как бы не так, — улыбается Мартинек, — я его в шахту не пущу. Вот лесником — дело другое. А если уж плотником, так чтобы дома строил. Прекрасная работа. Эх, друг, мне бы опять плотничать на земле… Понимаешь, люблю я воздух и простор. Вот бы крестьянствовать, да… с лошадьми…
Мартинек уже не в маленькой кухоньке, — он в поле, и оглядывает его голубыми лучистыми глазами; тут и пара лошадей, впряженных в плуг. Что делать с мальчонкой? Посадить бы его прямо без штанишек на пристяжную — то-то бы завизжал Гонза от радости! Молодой великан махнул широкой лапой.
— Пошли на волю, Станда?
Они оба сидят на крылечке, девчурка карабкается по отцовской спине, по могучей розовой шее и съезжает вниз, так что задираются юбочки.
— Ты вот говоришь — Адам, — начинает крепильщик, довольно щурясь на солнышко. — Моя жена знакома с Марией… Она, Мария-то, иной раз заходит к детям. Ей бы детей нужно, это для нее самое главное; я полагаю, их ей больше всего недостает, хотя всяко бывает, может, у нее и не могло быть детей.
— А Пепек говорит, — неизвестно чему возражает красный от смущения Станда, — что Адам с ней… собственно… и не жил никогда.
— Много люди знают, — улыбается Мартинек. — Жил или нет, он об этом никому не скажет. Он человек не глупый и ждет — бывает, переменится что на сердце у женщины, а почему — она и сама не знает. Намекала недавно Мария моей жене — мол, чего не было, то еще может быть. Понятное дело, о чем только женщины между собой не толкуют! Моей подумалось, что Мария хочет сказать, будто теперь у нее могут быть дети. А вчера моя была у нее — побежала меня искать… — так Мария, говорит, словно в горячке, все «Адам» да «Адам», как бы с ним чего не случилось, да что раньше она не знала, какой он, и что всю жизнь будет себя попрекать… словом, будто спятила. Кто-то ей сказал, что Адама не хотели брать как женатого, а он нарочно пошел… Так моя говорит, такого еще и не видывала: застыла Мария, слезы побежали ручьем, и все себя винит: никогда, мол, она Адама не хотела, была у нее одна любовь — она поклялась в верности тому, первому, только сейчас, говорит, видит… Вот как с ней дело-то обстоит, так и знай.
Станда впивается ногтями в ладони — от боли и… от чего-то, похожего на стыд,
— А что… Адам?
Девчурка тем временем уселась верхом папе на шею, как на коня, и крепильщик подставляет ей ладони вместо стремян.
— Да что Адам… в том-то и загвоздка. Такой умный человек, а тут будто слепой. Не знаю, заметил ли ты: он никогда на Марию и не глянет, уставится в землю и бормочет, точно боится глаза на нее поднять, что ли. Да вот вчера, когда мы на-гора поднялись, — она глаз с него не спускает, а он глядит в землю, как дурак. Не по душе мне, что вчера он пришел к нам в трактир. Не следовало ему этого делать; но Пепеку вечно дурь в голову лезет… Нам бы всем по домам сидеть, ведь и жены на нас право имеют, не так ли? Но раз Пепек сказал «всей командой», — хоть тресни, а ничего не поделаешь; даже Адам пришел, хоть и не пьющий… Я думаю, как это было неприятно Марин… Вон и моя, — ведь понимает, в чем дело, а тоже сказала: не знала я, мол, что тебе команда дороже. Понятно, бабе всего не растолкуешь. Да, ошибка вышла. Если бы Адам остался дома… не знаю. Впрочем, и так могло быть, что уставился бы он опять в пол своими буркалами, а потом сказал бы — доброй ночи, Марженка, да и залез бы под перину. Трудное дело, когда оба такие гордые; никто не хочет и… не может первый начать…
