— А вы не хотите показать ей сами? — нерешительно спрашивает Станда.
— Да нет… Я… зачем я, — бормочет Адам, нагибаясь еще ниже. — У меня руки в земле…
Станда идет в белую кухоньку. В соседней комнате тишина, разве что тюкнет канарейка да перескочит с жердочки на жердочку. У Станды на секунду замирает сердце, когда он стучит в стеклянную дверь.
— Войдите, — отозвался сдавленный голос, и Станда впервые входит в комнату Марии. Мария сидит у швейной машины, но без всякого шитья в руках; глаза у нее красные, она испуганно смотрит на Станду — вероятно, ждала кого-то другого.
— Вот… если хотите, прочитайте… — показывает Станда газету. И отчего это у него всегда такой громкий, грубый голос, когда он говорит с Марией? Мария берет газету, ищет…
— Вот эта заметка, — бормочет Станда и тычет пальцем; при этом он нечаянно коснулся локтя Марии и отдернул руку.
Мария читает. Наклониться бы через ее плечо и прочесть еще раз вместе с ней; ее волосы легонько пощекотали бы его щеку, запахло бы душистым мылом и кожей; и он услышал бы ее тихое глубокое дыхание… «Первыми добровольно вызвались следующие шахтеры…» Станда неуверенно переминается с ноги на ногу и смотрит на склоненную голову Марии и ее плечи, на канарейку, на белые занавесочки, на белую постель Марии, на белые руки Марии; он хмурится от смущения, принужденно кашляет и сам ужасается, как громко и неестественно звучит его кашель. Мария читает, пальцы у нее дрожат, слабый румянец разливается по лицу и шее до самого выреза блузки, она тоже читает как-то удивительно долго и неподвижно. Теперь она подняла голову; глаза ее сияют, в них что-то дрожит и расплывается, они полны слез, а полуоткрытые губы подергиваются мягко и нежно.
— Можно мне… можно, я спрячу? — спрашивает прерывающийся женский голос.
— Я вам потом принесу, — мрачно вырывается у Станды. — Я… я должен еще показать товарищам.
Тут ему приходит в голову, что он мог бы купить вторую газету, но поздно.
— Я принесу, — повторяет он еще более неприветливо и не знает, что сказать дальше, остается только споткнуться об эту стеклянную дверь — вот он и в кухне, и злится на самого себя. Болван, нужно было оставить ей газету!
Адам оборачивает к нему длинное лицо.
— Я покажу ребятам, — произносит Станда, лишь бы не молчать.
— Погоди-ка, — сказал Адам, вытирая руки о штаны, направился к сарайчику, где у него хранится весь его инструмент. Вскоре он вернулся с толстым синим карандашом.
— Дай-ка сюда, — невнятно говорит он, — надо отчеркнуть, чтобы сразу нашли.
Адам разложил газету на скамейке, присел на корточки, как ребенок, и, внимательно моргая, обвел толстой синей рамкой заметку о катастрофе на шахте «Кристина»; серьезно, с довольным видом рассматривает он теперь свою работу и тщательно поправляет один уголок.
— Ну вот, теперь можешь показывать.
XVIII
Прежде всего к Пепеку. Пепек живет вон там — на квартире у Томешей. Станда просовывает голову в его берлогу и чувствует, что сейчас задохнется — такая вонь идет от детских пеленок и нищенского тряпья. Неряха Анчка, сидя на табуретке, кормит с ложечки сопливого ребенка; другой, еще сопливее, сидит на полу и сосредоточенно играет мутовкой.
— Пепек дома?
— Спит еще.
В углу на постели послышалось кряхтение и скрип, Пепек поднял взлохмаченную башку.
— Что? Что такое?
— Я тебе кое-что принес.
— Ладно, погоди на улице, я сейчас.
Пепек, зевая, выходит на крыльцо в штанах и рубашке.
— Здорово, Станда. Что там у тебя?
— Прочитай-ка вот, — показывает Станда.
Пепек, зевая, чешет волосатую грудь.
— Я сегодня газеты еще не покупал. Ну-ка, покажи! — И он с угрюмым видом пробегает заметку. — Ну и что?
— Что ты об этом скажешь?
— Шуму-то сколько! — презрительно цедит Пепек. — Лучше бы деньжуры побольше подбросили.
— Какой деньжуры?
— Ну деньжат. За такую хлопотливую работенку, братец… надо платить не повременно…
— А показать Анчке не хочешь? Что ты в газету попал?
Пепек злобно дергает головой, точно ему тесен ворот рубашки.
— Да на кой черт! Бабы разве что в этом понимают! — Пепек хмурится. — Пишут тоже — опасный участок! Им-то легко говорить! Послали бы туда этих храбрецов, вот это да!
— Каких храбрецов?
— Которые пишут! Терпеть не могу, когда меня по плечу похлопывают — молодец, мол! Заплатили бы получше, чем языком чесать, а в газетах печатать, от этого толку мало. Из-за славы, что ли, работаем? Разве что Андрес, — усмехнулся Пепек, — а о нем-то как раз и не пропечатали!.. Мне, брат, всю ночь мерещился этот ход, все будто кровля валится…
Станда сильно разочарован тем, как Пепек отнесся к их прославлению.
— А вчера у Малека хорошо как было, — заговаривает он о другом.
— Да, первый класс! — оживляется Пепек. — С Андресом-то смеху сколько было!
— И Ханс пришел.
— Что ж Ханс, — замечает Пепек. — Коли он в наше положение входит — я не возражаю; он был вместе с нами и видал, какова там работенка. Да-а, умей он по-чешски, мы с ним поговорили бы.
— А ты видел, что и Адам пел?
— Да, видел. Что ж, Адам, он хороший товарищ. — Пепек подумал. — Послушай, Станда… ты ничего не заметил, как там у них теперь? Я имею в виду — как дела у Адама с Марженкой.
— Не знаю, — уклончиво сказал Станда. — Они все через меня вроде как переговариваются.
— Ври-и! Что ж, они не разговаривают?
— Разговаривают, но… почему-то у них не получается. Будто они… стесняются, что ли.
— Гм, — размышляет Пепек. — Гляди-ка, Станда, а ведь ты бы мог их помирить. Ты человек образованный, тебя Мария, может, и послушает. Сказал бы ты им — не дурите, мол, люди добрые, или вроде того… Да, а Мария видела, что Адам в газету попал?
— Видела. И тут же хотела спрятать на память!
— Вот это хорошо, — обрадовался Пепек. — Ты еще покажи ей, что Адама там называют раньше всех, на первом месте.
— Это, наверно, по алфавиту, — усомнился Станда.
— Все одно, она, может, не разберет. Понимаешь, пусть видит, что Адам… лучше всех, ясно? Для бабы это иной раз главное дело, — с видом бывалого человека сказал Пепек. — Вот он какой герой, наш Адам. Сколько лет жить рядом с этакой красоткой, вроде как из-за нее в уме помешаться, и ни-ни, даже не коснуться… кому это, брат, под силу! И все время — Марженка да Марженка… Нет, Станда, хвалиться тут нечем, но… ей-богу, я бы так не сумел!
Станда молчит, потому что и сам испытал: сходить с ума по Марии и не сметь ничего, ничего… даже, например, погладить ее склоненную голову или взять за полную гладкую руку… Откуда тебе понять, Пепек, какая это пытка!
Пепек размышляет и шумно скребет себе грудь; такая история как раз по нем, потому что Пепек страшно любопытен, когда дело касается женского пола; такой уж он завзятый бабник.
— Ну, я пошел, — поспешно говорит Станда. — Не знаешь, где живет Суханек?
— Дед? Хочешь и ему показать? Тогда спустись вот здесь и дуй по дороге через переезд — там тебе всякий покажет, где Фалтыс живет. И скажи ему, — паясничает Пепек, — что обушок, мол, нашли и с музыкой доставили в дирекцию. Ну, с богом, Станда!
И Пепек, зевая, начинает для разнообразия скрести себе спину.
У Фалтыса в доме красиво и чисто, как у Адама; перед домом садик: в нем грядка с фасолью и помидорами, клумба анютиных глазок, обложенная кусками шлака, дорожки, посыпанные красным песком, — тут просто чудесно. Из окна выглянул сам дед Суханек.
— А-а! — вполголоса восклицает он. — Сейчас выйду.
Суханек появился в жилете и рубашке, очевидно праздничной, — так туго она накрахмалена.
— Я тут у дочек, — зачастил он, словно оправдываясь. — Фалтыс-то, зять, значит, спит еще — в ночной смене работал, а Лойзичка куда-то побежала… Хочешь поглядеть?
— На что?
— Ну, на детей.
Дед Суханек на цыпочках вводит Станду в дом. Там душно и чисто, на плите кипятится белье; у окна сидит молодая женщина, у нее ножки как спички и прекрасные испуганные глаза; она пытается встать.
— Это Аныжка, — шепчет дед Суханек.
«У нее, вероятно, что-то с позвоночником — оттого она и калека», — подумал Станда и дружелюбно кивнул ей. Аныжка покраснела и снова опустилась на свою подушку. На полу играла девочка, которая испуганно вытаращила на Станду такие же, как у Аныжки, красивые глазенки и спрятала за спину чумазую куклу.
— Боится, — засмеялся дед Суханек, показывая беззубые десны. — К ней тут доктор ходил — золотуха у нее, — вот и боится. А старший-то внучек, Еничек, уже в школу ходит. Да ты вот сюда погляди, в колясочку!
Станда наклонился над коляской; там, сжав крохотные кулачки, спит ребеночек, удивительно маленький, только лоб у него огромный, выпуклый; пахнет мокрыми пеленками и детской присыпкой.
