Во всей природе была радость.
У дороги, на небольшом бугре, стоял высокий, только что поставленный крест, и белый песок под ним не успел еще покрыться пылью. У креста была большая яма, и все дно ее было уложено телами в серых рубахах. Сестра милосердия стояла у креста на коленях. Она охватила обеими руками крест и пустыми, выплаканными глазами смотрела на идущие мимо полки и не видела их.
Хоронили убитых Заамурцев.
* * *
Я нарочно так долго остановился на незначительном деле, каким является на фоне громадных сражений минувшей войны дело 29 мая у станции Дзвиняч, чтобы показать, какая высокая выучка частей была в то время в Императорской армии и каким обаянием покрыто было имя Государя и его царственной семьи.
Можно было тогда делать что угодно и вести армию к самым решительным победам.
Сквозь всю Российскую армию, как стержень, проходило сознание святости императорской службы и страшное значение высокой дисциплины.
«Приказ начальника исполнять обязан, как приказ самого Государя»— это было твердо усвоено всеми, сверху донизу. Не исполнить приказ — было немыслимо.
Помню, в дни страшных боев под Пинском за владение Червищенским плацдармом, летом 1916 года, я целые дни проводил в блиндаже, на пехотном наблюдательном пункте, и мой старый товарищ, генерал-майор Всеволожский[14], говорил мне: «Легче везти тяжелый воз, нагруженный камнями, по песку, чем поднять цепи пехотного полка и бросить их в атаку».
И я был очевидцем того, как поднимали эти цепи.
«В атаку, в атаку!» — кричали офицеры, а солдаты лежали, прижавшись к земле, укрывали головы руками и казались мертвыми.
И, наконец, вставали офицеры. Они шли, и тогда вдруг срывался один, другой, и вся цепь вскакивала, и гремело несокрушимое «ура», и люди шли, презирая смерть.
Что было у них на душе? Что думали они в эти страшные минуты? И пошли бы они вперед, если бы не было у них в душе святого лозунга: «За Веру, Царя и Отечество»?
И когда вынули из армии этот стержень, когда лишили смысла самую войну, война потеряла значение, и нельзя было умирать. И потом гнали пулеметами, воевали ради добычи, грабежа и насилия, и война, сама по себе ни с чем не сравнимый ужас, стала во сто раз ужаснее.
В Императорской армии была глубокая вера друг в друга. Твердо знали: «Нога ногу подкрепляет, рука руку усиляет»— все одни, Царевы. Наверху — Император, под ним генералы, потом офицеры, потом солдаты, и все перед Царем равны и все одинаковы. Помнили вечно — «солдат есть имя знаменитое. Первейший генерал и последний рядовой носят имя солдата».
Это было свято. Этому верили, потому что видели Государя с Наследником в окопах под артиллерийским огнем, потому что снимал разрывы тяжелых снарядов на станции Дзвиняч Великий князь, брат Государя, а потом ездил в окопы на Днестре, где непрерывно свистали пули и где от противника нас отделяла только неширокая река, потому что погиб Великий князь Олег Константинович при попытке спасти солдата. Знали солдаты, что застрелился на поле битвы генерал Самсонов, не пожелавший сдаваться в плен…
Подвиг манил. Говорили офицеры: «Мертвому льву лучше, чем живому псу». И смерть не была страшна.
Знали, что смерть на поле брани есть честь.
* * *
Задолго до войны военная наука, внимательно изучавшая условия боя и современную технику, пришла к выводу, что большая европейская война не может продолжаться более шести — восьми месяцев. Я, как сейчас, помню вступительную лекцию к истории военного искусства профессора, генерала Н. Н. Сухотина[15], читанную им в 1891 году младшему курсу Академии.
«… С трепетом и ужасом ожидаем мы, ожидает вся Европа, когда разразится европейская война. А она неизбежна…» — такими словами начал свою лекцию Сухотин.
Он говорил о причинах, которые, какое бы правительство ни было, вызывают войны. Когда нарушается определенное равновесие между народами в культуре, развитии, условиях жизни, образуется как бы пустота, неизбежно народ устремляется в эту пустоту, как ураганом устремляется воздух туда, где образовалось его разрежение. И будь там монархия или республика, аристократия ума и духа или демократия, будь хотя бы антимилитаристическое правительство, — война будет.
Лекция Сухотина звучала особенно веско потому, что это были годы, когда в России гремела проповедь против войны графа Л. Н. Толстого, и на всех языках распространялась увесистая книга Блиоха «Война будущего», в которой доказывалось, что при современной технике война невозможна.
Сухотин яркими красками изобразил последствия такой войны. «Все смелое, мужественное, способное на подвиг, — говорил он, — все великие патриоты погибнут. На место армии станет вооруженный народ, и психология армии заменится психологией войны. Никакое государство не выдержит такую войну более шести — восьми месяцев. Всякий мудрый правитель, по истечении этого времени, должен взвесить свои шансы на успех или неуспех и искать мира во что бы то ни стало. Иначе — уничтожение нации. Наверху станут люди наживы. Благородные, рыцарские идеалы, патриотизм заменятся эгоистическим стремлением сохранить жизнь. Толпы, приученные к убийству и грабежам, станут опасными для правительств. Воюющие страны сделаются ареной тяжелых внутренних потрясений. Троны будут падать. Высокие идеалы будут потоптаны, христианская вера заменится отчаянием и безверием, страна побежденная станет игрушкой победителя и стран, уклонившихся от войны».
«Даже тогда, — говорил он, — когда войны вели не народы, а армии, затяжные походы разрушали государство». Он указывал на Наполеона, которого погубила война 1812—1814 годов. «После этой войны, другие войны решались быстро. Месяцами или даже днями». И он приводил примеры войн пруссаков с датчанами, с австрийцами и франко-германской войны.
Глубоко врезалась в моей памяти эта лекция, и, попав на Японскую войну, я наблюдал ее. Прав был Сухотин. Несмотря на то что война велась толчками, с большими передышками, она окончилась фактически через восемь месяцев. Началась она в апреле, боем под Тюренченом, потом июнь — июль — бои у Вафангау и Дашичао, август — Лаоян, октябрь — Шахе и декабрь — падение Порт-Артура. После этого военная наука говорила, что японцы достигли такого успеха, что дальнейшее продолжение войны только ухудшает наше положение. Самолюбие вождей, гордость нации не позволили тогда говорить о мире, и, нарушив принципы военного искусства, мы через Сандепу — Муден и Цусиму пришли к Портсмутскому миру и бунтам 1905 года.
Русско-Германская война, в силу особых обстоятельств, начата была со страшным напряжением и велась с необыкновенным упорством. Объявление войны последовало в конце июля. В августе разыгрались две громадные операции: Сольдаунская на Северном фронте — неудачная для нас, и Комаровская на Юго-Западном — удачная для нас. Вдохновителем этой последней операции явился генерал Миллер[16], нынешний начальник штаба Русской армии, тогда начальник штаба 5-Й армии генерала Плеве[17]. Непосредственно за этими двумя операциями разыгрывается Ивангородско-Варшавская операция, захватившая сентябрь и октябрь, где все грандиозные планы Гинденбурга[18] разбились о стойкость Российских Императорских войск и мудрые распоряжение Великого князя Николая Николаевича. В ноябре прошла большая Лодзинская операция, сопровождавшаяся жестокими боями на Бзуре и Ниде.
Прошло четыре месяца войны, а ни русские, ни германцы не победили. По принципам военной науки, война должна была быть закончена при сознании равенства сил. Она продолжалась при одинаковом упорстве сторон.
Результаты затягивания войны сказались. Русская армия стала страдать недостатком снарядов и патронов, и по ней раздался приказ: беречь патроны.
Грозной силе пороха и металла противопоставлялась грудь офицеров и солдат, и уже никто не сомневался, что это поведет к гибели армии.
Но, связанные союзниками, русские не могли заключать мира. Разум, военная наука настоятельно требовали мира, но честь, долг и слово Императора не позволяли покинуть союзника. Мы продолжали войну и жертвовали Императорской армией ради союзников.
Без армии нет государства, и мы, жертвуя армией, обрекали Россию на все последствия этого самопожертвования.
В точно таком же положении находились и австро-германцы. Военная наука и разум требовали от них мира во что бы то на стало уже в начале 1915 года.
Страны Антанты были в другом положении. Короткий фронт давал возможность иметь большие резервы и частой сменой войск на позиции поддерживать силы бойцов. На самом тяжелом участке — северном — французы были сменены англичанами. К решительному моменту войны подошли свежие американские дивизии, и, несмотря на все это, Франция 1914 и Франция 1919 года — это две разные Франции. Англия и по нынешний день не может справиться с последствиями войны: беспорядки в Ирландии, Индии, Египте, — все это последствия тех потрясений, которые вызваны слишком долго затянувшейся войной.
