Эйно Лейно - Мир сновидений

Козодоя голос МОНОТОННЫЙ,
полная луна в колосьях сонных,
дым подсеки занавесил нивы…
Летней ночью быть легко счастливым.
И не радость, не печаль, не вздохи,
только ряби светлые сполохи
на воде и леса сумрак вечный,
синь холмов и теплый ветер млечный,
запах жимолости, свет и тени
в облаках, где засыпает день, и
шепот листьев ночи на краю
я запомню и тебе спою,
чудо мое летнее, лесное,
красота- венок дубовый, юный.

Сердце ждет, сливаясь с тишиною
и луной, из них слагая руны.
За блуждающими огоньками
больше не бегу — здесь, под руками,
счастье. Жизнь круженье усмиряет,
флюгер спит, и время замирает.
Предо мною сумеречный путь
в неизвестное, куда-нибудь.

Ruislinnun laulu korvissani,
tähkäpäiden päällä täysi kuu,
kesä-yön on onni omanani,
kaskisavuun laaksot verhouu.
En ma iloitee, en sure, huokaa;
mutta metsän tummuus mulle tuokaa,
puunto pilven, johon päivä hukkuu,
siinto vaaran tuulisen, mi nukkuu,
tuoksut vanamon ja vaijot veen;
niistä sydämeni laulun teen.

Sülle laulan, neiti kesäheinä,
sydämeni suuri hiljaisuus,
uskontoni, soipa säveleinä,
tammenlehväseppel vehryt, uus.
En ma enää aja virvatulta,
onpa omanani vuoren kulta;
pienentyy mun ympär’ elon piiri,
aika seisoo, nukkuu tuliviiri,
edessäni hämäräinen tie
tuntemattomahan tupaan vie.

Мы — племя судьбою на смерть обреченных;
мы днями — бессильны, ночами — бессонны.

Мы — род пламенеющий и беспокойный;
нам чуждо смирение благопристойных.

Там молимся свету последней звезды мы,
где штормы гремят берегами пустыми.

Мы не пощадим — и не ждем снисхожденья,
мы молча шагаем по смертным ступеням.

Мы в стужу — смеемся. Осеннею ночью
мы гибнем, сражаясь поодиночке.

Мы знать не желаем, что смерть несомненна.
Мы — стража, почетная стража Вселенной.

Нам пенье — что небу закатное пламя:
пусть вера угасла — пылаем мы сами!

Me olemme kuolemaan tuomittu suku;
me päivin emme valvo, öin emme nuku.

Me olemme rauhaton, roihuava rotu;
me emme muiden seuraan ja tupatöihin totu.

Me viihdymme, missä tähti viimeinen tuikkaa,
ralkuu ranta autio ja meripedot luikkaa.

Me emme säästä itseämme emmekä muita,
me kuljemme joka hetki kuolon porraspuita.

Me taistelemme jäässä ja hymyilemme hyyssä,
me sorrumme ypö-yksin sydän-yön syyssä.

Me tahdomme nähdä, mikä on Manan mahti.
Me lienemme luomakunnan kunniavahti.

On laulanta meille kuin illalle rusko:
me suitsuamme yössä, vaikka sammui jo usko.

Вот и умчалась
молодость буйной рекою.
Нити седые
   тянет иглой золотою
жизнь. И напрасно
   былую оплакивать резвость —
уж ни вино мне
   больше не в радость, ни трезвость.

Все позади.
   Гордых замыслов, очарований
время прошло..
   После долгих бесплодных скитаний
я воротился.
   Что ж — снова искать свою долю?
Нужно так мало
миг без тоски и без боли.

Знаю — в могиле
   отдых дозволен поэту:
странникам вечным
места покойного нету.
Северик дышит,
солнце — за тучей густою.
Отблеск закатный
напрасной томит красотою.

Горе, как море,
   снов острова затопило.
Нищим проснулся:
   видно, с лихвой уплатил я
выкуп за песни.
   За золото грез и мечтаний
долг отдавал я
   звонкой монетой страданий.

Как я устал!
   Ах, до сердца глубин сокровенных!
Утлому судну
   груз не по силам, наверно…
Или не силы
   даны мне, а только желанья?
Бой без победы,
   моления — без упованья?

Значит, напрасно
   злую сносил я обузу?
Зря корабли сожжены,
дорогие разорваны узы?
Я ли раскаюсь
   в исканьях своих неустанных,
боль ощущая
   в давно затянувшихся ранах?

Перед всевластной
   судьбою склоняюсь в бессильи.
Кантеле смолкло,
   у звуков оборваны крылья.
Холодом веет…
   Песням я больше не верю.
В уединенье
   ползу умирающим зверем.

Haihtuvi nuoruus niinkuin vierivä virta.
Langat jo harmaat lyö elon kultainen pirta.
Turhaan, oi turhaan tartun ma hetkehen kiini;
riemua ei suo rattoisa seura, ei viini.

Häipyvät taakse tahtoni ylpeät päivät.
Henkeni hurmat ammoin jo jälkehen jäivät.
Notkosta nousin. Taasko on painua tieni?
Toivoni ainoo: tuskaton tuokio pieni.

Tiedän ma: rauha mulle on mullassa suotu.
Etsijän tielle ei lepo lempeä luotu,
pohjoinen puhuu, myrskyhyn aurinko vaipuu,
jäa punajuova: kauneuden voimaton kaipuu.

Upposi mereen unteni kukkivat kunnaat.
Mies olen köyhä: kalliit on laulujen lunnaat.
Kaikkeni annoin, hetken ma heilua jaksoin,
haavehen kullat mieleni murheella maksoin.

Uupunut olen, ah, sydänjuurihin saakka!
Liikako lienee pantukin paatinen taakka?
Tai olen niitä, joilla on tahto, ei voima?
Voittoni tyhjä, tyon tulos tuntoni soima.

Siis oli suotta kestetyt, vaikeat vaivat,
katkotut kahleet, poltetut, rakkahat laivat?
Nytkö ma kaadúin, kun oli kaikkeni tarpeen?
Jähmetyn jääksi, kun meni haavani arpeen?

Toivoton taisto taivaan valtoja vastaanl
Kaikuvi kannel; lohduta laulu ei lastaan.
Hallatar haastaa, soi sävel sortuvin siivin.
Rotkoni rauhaan kuin peto kuoleva hiivin.

Скользка, словно лыжа на повороте,
крепка, словно смертные ворота,
горька, словно пламя костра лесного,
сладка, словно вкус молока парного,
игрива, словно листок осины,
мрачна, словно холм посреди трясины,
сурова, словно волна седая, —
вот так любит женщина молодая.

Liukas niinkuin lumella suksi,
kova niinkuin kuolon uksi,
kitkerä niinkuin kiukaan lieska,
makea niinkuin maito ja rieska,
leikkivä niinkuin lehti haavan,
ankara niinkuin aalto aavan,
synkkä niinkuin suossa vuori:
niin on lemmessä nainen nuori.

Эта себя мне навек отдала,
та — ничего не дала мне.
И все же себя навек отдаю
той, что ничего не дала мне.

Эту я мучил, терзал до смерти,
а та — меня истерзала.
И все же любить я буду до смерти
ту, что меня истерзала.

Та — раздувает огонь жестокий,
эта — молча сгорает.
И все же брошусь в огонь жестокий —
молча любовь сгорает.

Toinen kaikkensa minulle antoi,
toinen ei antanut mitään.
Ja sentään kaikkeni hälle ma annoin,
joka ei antanut mitaan.

Toista ma kiusasin kuolohon saakka,
toinen kiusasi mua.
Ja sentaän lemmin ma kuolohon saakka
häntä, ken kiusasi mua.

Lietsovi toinen liekkiä julmaa,
toinen vaieten palaa.
Ja sentään seuraan ma liekkiä julmaa —
rakkaus vaieten palaa.

Выбирать другие властны,
мне же это не дано;
по путям бродил я разным —
был собою все равно:
делал то, к чему назначен,
не исполнил, что не смог…
Вот и сходит вечер мрачен —
наступил затишья срок.

Над моим могильным кровом
я прошу вас написать,
что душе моей суровой
и судьба была под стать:
«Сам кремень, я высек пламя,
тем огнем пылал я весь,
догорел дотла стихами
только черный пепел здесь».

Muilla olkoon vaalin valta,
muir ei ollut milloinkaan;
kuljin yltä taikka alta,
itseäni täytin vaan;
minkä tein, mun tehdä täytyi,
mit’ en tehnyt, voinut en;
vihdoin ilta hämärtaytyi,
lankes hetki hiljainen.

Pankaa patsas haudalleni,
kivpen tama kirjoitus:
«Synkkä niinkuin sydämeni
oli mulle sallimus.
Itse iskin piista tulta,
sytyin, hehkuin tuokion,
paloi paras laulu multa,
tässä tuhka tumma on.»

Сперва он был крохотной мышкой театральной,
потом пошустрил по путям провинциальным.

В его исполнении Мефисто и Христы
имели похожие мышиные хвосты.

Но его прельщала Мольерова лира
(хоть сам был Создателя лучшая сатира).

Он бабьими сплетнями занялся и политикой
и по ним взобрался до роли критика.

«Коль гора зачала меня…» — вот мышиная логика, —
«Не родить ли мне гору?» — вот мышиная трагика.